в виду, она уже о ней читала.

– Ты рассказал ей о том доме? – спросила я.

– А что я вообще мог о нем рассказать?

– Ты его помнишь?

– Я помню то, что нам казалось.

Я по-прежнему отчетливо вижу этот дом в конце тупика, словно бы отбившийся от своего квартала. Я по-прежнему вижу коричневые стены, желеобразный строительный раствор, угольно-черные карнизы, полосатую красно-белую кайму, мутные витражные окна, разноцветные украшения на лужайке в виде колокольчиков, блестящие под вечерним солнцем. Даже тогда я была уверена, что мой разум шутит со мной шутки. Мы были потеряны, мы были голодны, крысы нарушили наш план, сожрав аддералл[29], по следу из которого мы намеревались вернуться домой, и теперь они под кайфом носились по городу. Я читала истории о людях, потерявшихся в пустыне, которые шли к воде, блестящей на горизонте, однако вода просто продолжала отдаляться. Но потом мы с Гансом помчались к этому дому, и он остался там, где и был.

– Мы были детьми, – сказал брат в телефон.

Я по-прежнему вижу Ганса – который в девять лет был по-детски круглолицым, с неуемной энергией и белокурыми волосами, вьющимися и давно не мытыми, – как он выскребает ногтями строительный раствор и горстями сует его в рот, отчаянно сверкая глазами. Я по-прежнему чувствую на языке вкус имбирного пряника, чувствую, как болит локоть, ободранный от ударов по стене.

– Кто была та женщина? – спросила я. Лицо у нее было узким, глаза – огромными и дикими, а зубы – и желтыми, и слишком белыми, и отсутствующими, и запломбированными золотом и серебром, как будто их поколениями лечили в разных клиниках, платных и бесплатных. У нее был глубокий, хриплый голос бывшей курильщицы.

– Почему ты продолжаешь называть ее «та женщина»? – спросил Ганс. – Конечно, она была немного странной, немного одинокой. Но, Гретель, она приютила нас, когда у нас не было никого.

– Приютила? – прошипела я.

– Если там было так плохо, почему мы там оставались? – спросил Ганс.

– Она держала нас в плену! – рявкнула я, отрубая еще один ломтик огурца, потом следующий. – Если она была такой чертовски доброй, почему не позвонила нашим родителям?

– Ради чего нам было возвращаться домой? Скажи уже, – возразил Ганс.

– Она держала нас порознь, – сказала я.

– Она предоставила каждому из нас свою комнату.

– Я тебя почти не видела, – напомнила я.

– У меня в комнате была игровая приставка «Плейстейшн».

– Моя комната была пустой, – сказала я, продолжая рубить огурец. – Эта женщина морила меня голодом. Давала мне только сладости. Потом не давала ничего. Потом я стала лизать окна, потому что мне нечего было есть.

Я была вся липкой от этих леденцовых окон. Мои зубы ныли от сахара. Язык щипало. Внутри меня была болезненная пустота, голод превыше голода; мой желудок был похож на мешок, который я выворачивала в поисках хотя бы одной крошки еды, но он был пуст. Я привыкла к голоду, стала воспринимать его скорее как силу, чем как слабость. Мне ничего не было нужно. Я могла выжить без всего. Я могла существовать на одной силе воли и воздухе.

– Ты отказывалась есть нормальную еду, Гретель, – сказал Ганс. – Она пыталась накормить тебя.

Говяжье жаркое и пирог-киш, спагетти и курица в сырной корочке. Ганс ел все это, но я не осмеливалась стащить ни кусочка. Каким-то образом та женщина могла унюхать в моем дыхании любые следы еды, могла вынюхать мои секреты. Я все еще чувствую царапанье ее ногтя, поднимающееся по моей глотке, от ямки между ключицами до подбородка.

«Открой», – хрипела она, уже зная, что именно я проглотила.

– Ты не видел этого, – сказала я. – Со мной она обращалась по-другому.

– Я просто не понимаю, зачем бы ей понадобилось кормить меня и морить голодом тебя, обращаться со мной как с принцем, а с тобой – как с отбросами, – сказал Ганс.

– У нее были планы на тебя, – прошипела я. – Она тебя откармливала.

Эти слова просто сорвались у меня с языка. Последовало долгое молчание, во время которого я гадала, не повесил ли брат трубку, но потом он прошептал:

– Должно быть, ты так и считала. Я помню, что ты сделала.

Челюсть у меня отвисла. Мне казалось, будто я сжимала ее годами.

– Это не мучает тебя? – спросил он.

– Нет, – ответила я. – Я бы снова так поступила, не сомневаясь ни секунды.

Я хотела сказать и не сказала о том, что одно воспоминание мучает меня до сих пор – и будет мучить вечно. Это не дом, который то ли был, то ли не был сделан из сладостей, и не та женщина. Это не ее грязные седые волосы, которые сами по себе шевелились у нее на голове, словно там ползали тысячи сороконожек. Не ее огромные странные глаза, не ее жирная коричневая родинка, не ее гнилые желтые зубы и даже не то, что мерещилось мне позади этих зубов, – черная яма желудка, которая переварила столько детишек до нас. Не ее смех, не ее кашель, который пронзал воздух, словно звон бьющейся посуды. Не ее крики, похожие на плач младенца, когда она горела в печи, не тошнотворный запах горящей плоти, смешанный со сладостью карамели. Не тот кошмар, который мы увидели в печи позже – желтые кости, торчащие из скворчащего, обожженного комка почерневшей плоти.

То, что мучает меня, произошло до этого, до встречи с этой женщиной. Это картина того, как мои родители ведут нас на рассвете по тротуару в незнакомой части города; мой желудок настолько пуст, что ощущается как полный, моя голова словно парит надо мной, как воздушный шар, а мой брат держится позади, оставляя за спиной след из таблеток аддералла – на всякий случай, просто на всякий случай.

* * *

Рот Эшли невольно приоткрывается.

– Не вывихни челюсть, – фыркает Руби.

– Что-о-о? – тянет Эшли. – Что же это за родители, способные бросить своих детей посреди города?

Она сидит на табуретке перед Бернис, а та заплетает ей волосы.

– Интересно, – замечает Руби, глядя на Эшли. – Я-то думала, что тебя потрясло это убийство.

– Судя по всему, та маньячка этого заслуживала.

– Мы не можем точно знать этого, – говорит Уилл.

Рэйна качает головой:

– Вы упускаете важный пункт. Гретель была брошена теми самыми людьми, которым полагалось любить ее. – Она поворачивается к Гретель и произносит мягким, материнским тоном: – Теперь понятно, почему тебе так тяжело верить людям, верить Джейд.

– Если ты не доверяешь кому-то, то разве ты можешь, типа как, полностью быть с этим человеком? – спрашивает Эшли. Собственный вопрос как