— Да, Ваше величество, получить урок было бы великолепно — частный урок, без того, чтобы все глазели, как я промахиваюсь по мишени.

— Да-да, понимаю, только все ведь специально оделись для стрельбы из лука, вряд ли можно разогнать их через десять минут после начала, правда ведь, милая моя леди?

Когда он наклонился собственноручно выбрать ей следующую стрелу, его пальцы мимоходом крепко сжали ее ягодицу. Генрих придирчиво сощурился, разглядывая стрелу, повернул ее, вгляделся в оперение.

— Королевская стрела, — заключил он. — Эта мимо не пролетит.

Мария неохотно наложила ее на тетиву, а король помог ей прицелиться, слегка приподняв ее левый локоть, когда тетива уже была натянута. «Ну и пусть все считают, что я не умею стрелять», — думала Мария, кипя от гнева. Фрейлинам королевы Клод никогда не позволяли подобных развлечений! И пусть Стаффорд бросает на нее взгляды своих черных глаз, пусть король думает, что владеет ею, а она не принадлежит никому. Никому! Ни Виллу, ни отцу, ни своему прошлому, ни даже этому великому королю, на ложе которого она провела чуть ли не все ночи последнего месяца.

Задержав дыхание, она спустила тетиву, и стрела пробила самый центр мишени, а довольный Генрих Тюдор громко засмеялся. Она тоже засмеялась, и вместе с ней несколько придворных, стоящих поблизости и даже не подозревающих, что всего пару минут назад их могли просто-напросто прогнать от мишеней.

Для Марии день снова засиял своими красками. В конце концов, день выдался такой погожий, да и отцу ни разу не приходилось гордиться ею так сильно. Вместо жестокого Франциска появился этот нежный, часто смеющийся король. Рядом не было хмурого Вилла, а Стафф убрался куда-то подальше и оставил ее в покое. Да, в покое — среди всех бурных развлечений двора. С одиночеством в душе, которая никому по-настоящему не принадлежала.

Она засмеялась и стала дерзко давать советы Генриху, когда тот сделал очередной меткий выстрел.

Поздно вечером, после пира и танцев в большом зале Гринвичского дворца, Мария выкупалась, облачилась в ночную сорочку из золотисто-желтого шелка и накидку и села за туалетный столик с зеркалом, а усталая служанка Пег расчесала ее длинные густые локоны. Марии больше нравилась молодая горничная Нэнси, но, когда Вилл отсутствовал, а сама Мария каждую ночь спала с королем, она отсылала Нэнси к ее сестре Меган и пользовалась дворцовой прислугой. И уж совсем она не выносила жеманных вздохов и восторженных улыбочек Джейн Рочфорд, которая суетилась вокруг нее целыми вечерами, пока Мария не уходила в королевские покои. Сейчас Пег проводила по прядям волос гребнем, а они извивались и потрескивали, словно живые, выплескивающие собственную энергию в прохладу сентябрьской ночи.

Мария терпеливо сидела, ожидая вызова к королю, — тогда она проскользнет через боковой зальчик к его апартаментам, расположенным по соседству с небольшими уютными покоями, отведенными им с Виллом. При свечах она всмотрелась в свое отражение в зеркале: овал лица, правильные черты, которыми все так восхищаются, — аристократические черты Говардов, как с гордостью говаривал отец. Огромные голубые глаза обрамлены густыми темными ресницами, хотя кожа очень белая, а длинные волосы имеют светлый пшеничный оттенок. Шея тонкая, нежная, полные груди, которые едва вмещаются в модные тесные корсажи, живот плоский, бедра округлые, ноги длинные. И что же, вот из-за этого, из-за внешней красоты, она так желанна им всем — мужчинам, королям? Или же в ней, как и в Анне, есть нечто глубоко сокрытое и они тянутся к этому «нечто»?

Мать любила ее саму по себе, как и старая гувернантка Симонетта. А с мужчинами Мария стала сомневаться: ее просто желают или же это и есть любовь? «Ах, — укорила она себя, — что пользы во всех этих размышлениях?» Она просто ходит по замкнутому кругу. Прямо перед ней лежит записка, написанная королем Англии, и он говорит, что «полюбил ее беззаветно и навечно». Эту записку принесли ей вместе со счастливой стрелой, которой она поразила «бычий глаз»; стрелой проколото нарисованное под запиской сердечко, еще ниже подпись огромными буквами: «Генрих Rex»[88], — будто она без того не догадается, от какого Генриха пришла записка!

— Вы готовы, леди Кэри? — прервал ее раздумья голос Пег. — Человек от Его величества, не иначе, уже дожидается вас за дверью, и с ним двое мальчишек-посыльных.

Мария встала со стула, потом спохватилась, взяла с собой пронзенное стрелой любовное письмо. Не годится бросать такие вещи где попало. Все письма от Генриха она неизменно уничтожала, даже не отдавая себе ясного отчета, — возможно, как отец, из осторожности, а может, для того, чтобы уберечь Вилла от лишних сплетен, да и от чтения подобных записок. Или затем, чтобы ей самой не пришлось верить, будто все написанное — правда.

Пег завернула ее в синий бархатный плащ, который она обычно набрасывала поверх белья, выходя из своих покоев, и Мария последовала за доверенным камер-лакеем Его величества и одним из мальчиков-посыльных, тогда как другой замыкал шествие. Когда их встречи только начались, Мария попросила короля присылать за ней его доверенных лакеев, а не придворных, которые помогали ему устраивать желанные любовные свидания. Пусть он и доверяет им — все равно. Его величество явно развеселился от мысли, что она думает сохранить их свидания в тайне, однако просьбу уважил.

По ночам близ личных покоев короля всегда дежурили четыре дворянина свиты — на случай, если королю понадобится одеться, поесть или просто разбранить кого-нибудь. Но Мария их, понятно, никогда не видела, и Вилла никогда не назначали на дежурство, когда у короля была она. Два жандарма, вооруженных боевыми топорами на длинных серебряных рукоятях, кивнули ей и растворили двери королевского кабинета. Да, от них невозможно скрыть никого из входящих к королю, но Мария не могла себе представить, чтобы они стали болтать о том, что им доводится видеть.

К ее удивлению, король сидел за столом, заваленным письмами и пергаментными свитками. Его золотисто-рыжая шевелюра и могучие плечи, затянутые в красное и черное, колебались, отбрасывая многочисленные тени в свете камина и свечей. Стоило дверям затвориться за Марией, он тут же встал и от души крепко, по-медвежьи, сжал ее в объятиях. Она догадалась, что его мантия наброшена на голое тело, потому что были видны рыжеватые курчавые волосы вплоть до самого пупка, выше которого мантия расходилась, а крепкие ноги обнажены до ступней с небрежно надетыми бархатными туфлями.

— Мария, клянусь преисподней, от тебя исходит дивный аромат, и я надеюсь лишь, что это не какие-нибудь духи чертовых французов. У меня складывается впечатление, что наши отношения с миньонами Франциска ухудшаются день ото дня. Посиди минутку здесь, у камина, а я буду вместо слуги — налью нам вина, любовь моя.

Мария повесила свой бархатный плащ на спинку стула, стоявшего у стола, напротив громадного резного королевского кресла.

— Это я с удовольствием послужу Вашему величеству. Когда я вошла, вы были очень заняты. Я подам вино.