— Я тогда думал, что здесь, за границей, буду в чести, — говорит он, осматривая рану на голове Харона, которую промыла Хамида, — но власти сказали: пройдите такой тест, сякой тест и еще эдакий, да плюс еще устный экзамен. А на экзамене я не понял это их дурацкое американское произношение… Так что сейчас я владелец бензоколонки. Кто знает, что лучше?

Он сделал Харону укол, подождал, пока обезболивающее подействует и он перестанет стонать.

— Но врачевание по-прежнему люблю и поэтому, если что, помогаю друзьям, так сказать, подрабатываю. Чего только я не повидал, чего только не лечил. К счастью, здесь не проблема достать все необходимые медикаменты без лицензии, — он усмехнулся, зашивая в это время рану, затем сделал еще пару уколов, проинструктировал Хамиду о приеме таблеток, которые оставил, сдержанно положил в карман банкноты, которые вручил ему Шамсур.

— И вам хорошо, и мне хорошо, так ведь? Не беспокойтесь особо за своего красавчика. Судьба его миловала. В следующий раз может не так повезти. Такое впечатление, что удар был нанесен железной рукояткой пистолета. Череп мог расколоться, что твоя улиточная раковинка. Позвоните мне, если температура начнет повышаться.

Я слышу его удаляющийся голос, по мере того как они с Шамсуром спускаются вниз по лестнице, обсуждая ситуацию на бирже.

Теперь нас в комнате двое. Хамида не хотела уходить, но я убедила ее пойти немного вздремнуть:

— Твои силы нужны будут завтра, когда я уйду.

Она кивает и ускользает, эта смышленая девочка с глазами лани, которая не задает лишних вопросов, хотя, конечно, ей должно быть интересно, кто я такая и почему здесь. Хамида, я очень надеюсь, что ты залечишь раны Харона и своими нежными ладошками выправишь его жизнь.

Но как она защитит его от новых опасностей?

Я кладу ладонь ему на лоб, призывая боль подняться, перетечь из него в меня. Его глаза закрыты, он спит или без сознания, не знаю. Его грудь так слабо поднимается, что время от времени я подношу руку к его ноздрям, чтобы убедиться, что он дышит. Его лицо в бинтах выглядит бледным и строгим. Ты проиграла, — как будто говорят его сжатые безмолвные губы.

Да, Харон, я тебя проиграла. Я, Тило, сдерживаемая робкими запретами, смущенная собственными желаниями.

Я сжимаю его руки, сосредотачиваю все внимание на них.

Приди, огонь.

Вместо этого его ресницы дрогнули и глаза открылись. Сначала, какую-то долю секунды, они обводят комнату в панической тревоге, не узнавая. У меня же — словно пепел во рту, тело горит и налито тяжестью. Затем: «Леди-джан» — срывается с его губ, и в голосе такая светлая радость, что мое сердце раскрывается ему навстречу, разламываясь, как плод граната. Но прежде чем я нахожу слова, он снова впадает в сон.

Я подхожу к окну, в котором видна предрассветная Дхрува,[89]звезда решимости, она смотрит на меня немигающе и очень ярко.

Звезда Дхрува, перед тобой клянусь, я не повторю своей ошибки. Я принесу Харону то, что защитит его, чего бы мне это ни стоило.

Я достаю из сумки пакетик с семенами калонджи, что бережно носила с собой весь день. Высыпаю их на ладонь. Мгновение наблюдаю, как они мерцают во влажном свете звезды, затем бросаю лететь в спящий город.

Калонджи, призванный снова напрасно, какие извинения принести тебе? Я могу сказать только то, что уже ты знаешь. Слишком поздно для твоей силы. Теперь только одна специя может помочь Харону.

Что бы вы увидели, если бы оказались у магазинчика этим утром? В сером свете раннего утра сгорбленная старая женщина в серой шали несет груз своего нового обещания, вдобавок ко всем прочим своим обещаниям, чувству вины и разным печалям. Выглядит она устало. Очень устало. Ее пальцы неловко возятся с ручкой двери, она не поддается. Страх пронзает ее уколом крапивы. Неужели магазин снова настроен против нее и никогда больше не позволит войти? Она выкручивает ручку еще и еще, опирается всем весом своего тела. Толкает. И смотрите-ка, дверь внезапно легко открывается, как будто это чья-то шутка, и она чуть не падает внутрь.

Что-то в комнате изменилось, она сразу это почувствовала. Что-то или прибавилось, или убавилось, лишив все некоего баланса. Тревога пощипывает горло.

Кто здесь побывал, что ему было нужно?

Затем она видит его у своих ног — как она могла не заметить сразу — от него исходит холодное фосфоресцирующее свечение. Кристалл.

Она поднимает с пола маленький ледяной кубик и удивляется тому, как он невинно покоится на ее ладони, алум-очиститель. Однако известно, что, неправильно использованный, он может принести смерть. Или даже и того хуже: смерть при жизни, когда вся воля и желания заключены внутри тела, обращенного в камень.

Алум, пхаткири, какое послание у тебя для меня?

Она медленно и задумчиво пробегает пальцами по гладкой поверхности. И он является — колеблющийся образ выходит из камня, поднимается над рукой. Обретает неумолимую четкость. И тогда. Весь воздух. Уходит. Комната, словно сеть, скручивает ее, бело-голубые прожилки со всех сторон — или ей только чудится.

Она пробегает по кубику пальцами еще раз. Еще раз, потом еще. Нет ошибки. Это они, явные, как гром, ясные, как молния, — очертания огненной птицы, какой она видела ее тысячу раз на острове, только перевернутая, так что она не восстает из пламени. А — головой вниз — падает в него.

— Пламя Шапмати отзывает меня, — шепчет женщина, — вспоминая уроки на острове. Ее голос стар и без тени надежды. Она прекрасно знает: возражать бесполезно. Убежать невозможно. У нее осталось только три дня и три ночи.

Я запираю за собой дверь магазина, мои руки действуют уверенно, будто только что в моих мыслях не прокатилась песчаная буря, взвихрив их и стихнув. Вешаю на дверь табличку «Закрыто».

Думай, Тило, думай.

Только 72 часа, секунды бегут сквозь сложенные чашечкой ладони, как серебряная влага, все стремительнее.

Нет, нет. Думай, что тебе нужно доделать, кому помочь — прежде чем…

Прежде чем я сделаю то, что, как я считала, мне больше никогда не придется делать, — зажечь пламя Шампати и войти в него. Но на этот раз не под взором охраняющей тебя Мудрейшей. Да, Тило, ты нарушила столько правил, что сама уже удивлялась, как специи до сих пор не…

Стой, Тило. Обдумай свои дела одно за другим и о себе вспомни в последнюю очередь. Подумай о Хароне.

Я закрываю глаза, принуждаю дыхание замедлиться, проговариваю слова воссоздания памяти. И вот он.

Харон в каком-то незнакомом районе, в каком-то заброшенном районе, где здания в сумраке словно припали к земле, и ночная мгла густа, как и голос на заднем сиденье, указывающий ему, куда ехать — налево и снова налево. Харон ведет свое такси, желтое, как подсолнечник, такое беззащитно желтое на этих улицах, где только ночлежки, и тусклые огни мутно высвечивают пятна и выбоины на дороге. Харон думает: но здесь же никто не живет, думает: я бы отказался, но он дал двадцать долларов сверх суммы, и все сразу вперед…