— Отец — ну вы его знаете. И тошнит его, и скрючило от судорог в три погибели. А все такой же упрямый, — он трясет головой. — Кричит: «Не отправляйте меня в больницу. Раму, душой твоей умершей матери молю тебя, не отправляй меня к чужеземным докторам, не знаю, какую дрянь они там мне подсунут, так что я вообще сойду с ума и умру. А вместо этого пойди к старой женщине в Магазин Специй, она знает в этом толк, она скажет, что делать». И зачем я его послушался, не понимаю. Сейчас он уже был бы в госпитале, — он смотрит на меня так, будто это все моя вина.

Он и не подозревает, что в каком-то смысле это так.

— Я помогу тебе, — говорю я, более уверенная на словах, чем внутри.

Он держит себя натянуто, еще не готов поверить.

— Никогда не думал, что когда-нибудь придется сказать подобное, но это просто не жизнь, а какая-то череда несчастий. Если бы вы только знали все, что свалилось на нас в этом месяце.

Ох, Раму, я знаю.

Он вздыхает:

— Не представляете, как я устал от всего этого.

— Понимаю вас, я и сама тоже иногда так себя чувствую, — говорю я, ведь я пришла, чтобы, помогая людям, самой проникнуться их страданиями.

Он делает беспокойное движение. Хватит обмена любезностями.

— Ладно, что же вы мне дадите?

— Оно лежит в складской комнате, — начинаю я, — помогите мне вытащить его.

— Ну, хорошо, давайте, — мысленно он трясет головой, думая: что за глупость. Лучше бы пошел в аптеку.

— Извиняюсь, здесь нет электричества. Идите первым, вот вам фонарик, — продолжаю я, — посмотрите там в углу.

— Как это выглядит?

— Вы сразу узнаете, когда увидите. Точно вам говорю.

Овальный круг света двигается вверх и вниз, вытягивается и сокращается, проходит по полу и стенам. Замирает.

Я слышу резкий вдох, пронзительно-острый, как осколки битого льда — его и ее.

Я закрываю дверь.

У прилавка я крепко зажмуриваю глаза. Тило, сосредоточься. Мне остается надеяться, что в это время у себя дома, лежа в кровати, старик вместе со мной также направляет всю свою мысленную энергию на этих двоих.

Шип кантак, помогающий извлечь предыдущие занозы, как это произойдет? В норе ненависти так уютно? Маску правоты так сложно отнять от лица?

Трясущимися руками я зажигаю палочку редчайшего благовония кастури, на аромат которого сквозь лес безумно несется дикая лань, не зная, что это подстроенная человеком ловушка…

Как сложно признать вину. Сказать: я был не прав. Иногда так же трудно, как сказать: я люблю.

Отец и дочь находятся там так долго — что сейчас между вами: сможете ли вы перейти через боль, что глубокой расщелиной легла между вами, разъединив две ваши жизни, чтобы приблизиться на расстояние вздоха?

Звук распахнувшейся двери как шлепок. Он выходит. Один. Я замираю на вдохе, пытаясь вглядеться, что за ним.

Что он с ней сделал?

Немного припухшие веки, глаза как узкие щелочки. Что с его губами? Голос высокий и резкий, как острие ножа:

— Старуха, ты думала, такая дешевая шутка сработает? Что так вот просто можно снова восстановить семью, которую разрушило неблагодарное дитя?

Запах благовония, слишком сладкий, внезапно становится удушающим. Я бросаюсь мимо него во внутреннюю комнату, но он ловит меня.

В голове проносится мысль, легкая, как брошенная горстка семян. Меня он тоже убьет? Я почти желаю этого.

Но он крепко обнимает меня, смеясь, а позади него из двери показывается лицо Гиты, тоже смеющееся, мокрое от слез.

— Простите меня, бабушка, — извиняется он, — я не мог удержаться, чтобы не отомстить вам за этот фокус, подстроенный вами вместе с отцом. Но все равно большое спасибо.

А она: нет слов, но влажная щека, прижавшаяся к моей, говорит мне значительно больше.

Я не могу унять дрожь в руках и говорю, тоже сквозь смех.

— Зачем так издеваться над старой женщиной? Еще немного — и это меня пришлось бы отправить в госпиталь.

— Ну, отец — кто бы мог подумать, что он такой актер.

— Его боль — настоящая, — возражаю я, наполняя бутылочку настойкой фенхеля. Добавляю туда пажитника и семян дикого укропа, хорошо взбалтываю. — Давайте ему это каждый час, пока судороги не прекратятся.

У двери я говорю:

— Знайте, он сделал это ради вас.

— Я знаю, — отвечает отец Гиты, его руки обнимают дочь, потерянную и обретенную. Он прячет глаза.

— Вспомните об этом, когда в следующий раз он разозлит вас своими словами, я думаю, это случится уже скоро.

Отец и дочь улыбаются.

— Мы будем помнить, — обещает Гита. В последний момент она немного отстает, чтобы прошептать: — О Хуане мы не говорили, я не хотела испортить момент, но на следующей неделе я заведу об этом разговор. Потом приду к тебе и расскажу, как все прошло.

Сквозь дымку от воскурений я помахала ей на прощание из двери. Я не сказала ей, что меня здесь уже в то время не будет.

В это утро, мое предпоследнее, мне надо переделать кучу дел. Передвинуть ящики, освободить полки, перетащить все мешки и жестяные коробки из внутренней комнаты. Написать таблички. И все-таки снова я не выдерживаю и подхожу к окну. Стою и просто смотрю. Грязное одинокое дерево, узкая полоса бесцветного неба. Испещренные надписями и рисунками стены домов; изрыгающие копоть автобусы; улочки, пахнущие табаком. Молодые люди с плеером, ждущие на углу, или медленно проезжающие мимо автомобили, из окон которых грохочет музыка. Почему все это наполнилось такой мучительной остротой? Почему меня гложет тоска при мысли, что все это так и останется, когда меня тут уже не будет? Зато, вместо всего этого, в моих руках будет столько силы, сколько я и представить себе не могла, у меня будет целый остров, на котором я стану повелевать целыми поколениями Принцесс. И специи, много специй, и все в моей власти, больше, чем когда-либо прежде.

Что это за странная мысль выплывает из глубин подсознания? Теперь, когда она вышла на свет, я понимаю, что думала ее без слов уже долгое время.

Тило, а что если ты откажешься?

Отказаться. Отказаться. Это слово пульсирует эхом в моем мозгу, один открытый звук за другим. Круг в круге вероятностей.

Я вспоминаю слова Мудрейшей:

— Выбора нет. Отозванная Принцесса, не желающая идти по собственной воле, будет забрана насильно. Пламя Шампати открывает свою пасть и поглощает ее.

Я гляжу из запыленного окна на женщину в красном камизе,[90]которая вылезает из своего старого «шеви». Она берет на руки маленького ребенка с сиденья машины, прикрикивает на дочерей постарше, чтобы они быстрее шевелились, так как у нее еще дел невпроворот. С ее плеча меня без смущения разглядывает ребенок, курчавая головка озарена утренним солнцем. Промасленные косы одной из девочек поблескивают, когда она проскакивает в дверь, одаряя меня редкозубой улыбкой.