Может быть, со временем кто-нибудь из моих близких подруг столкнется с трудностями, которые изменят ее сознание, и она тоже будет отличаться от других девчонок. Если такое произойдет, я проявлю участие. Я считаю главной характеристикой старшеклассника 1975 года его смешанное желание сохранять свою индивидуальность и в то же время не отстраняться от коллектива и не терять хороших друзей. Такое желание вполне осуществимо, хотя на этом пути есть немало трудностей.

Вот, что я хотела сказать всем, кто в 2000 году прочтет мое сочинение. Насколько точно мне удалось составить портрет старшеклассника 1970-х, не мне судить. Если бы я написала письмо самой себе, с условием, что смогла бы открыть его только в 2000 году, я бы напомнила себе, что никогда не нужно стыдиться или бояться того, что ты в чем-то отличаешься от сверстников — настоящие друзья тебя всегда поймут!»

Вот такой у меня получился финал. Могу претендовать на собирательный образ японской школьницы, переживающей трудности переходного возраста.

Норико встала, взяла мой поднос и отнесла на стойку. Миёко подала знак — пора на урок. Норико и Миёко понимают мое ошарашенное состояние и торопят меня как можно тактичней.

Едва успев написать сочинение, я сразу подумала, что заключительная часть отдает наигранным оптимизмом и в ней есть что-то фальшивое, лживое. Но сейчас, следуя за подругами на пятый урок, я поняла, что написала правду. Ложь лжи — рознь, и правда правде — рознь. Ложь в основном непростительна, когда мы идем на обман, чтобы нечестным путем добиться какого-либо преимущества или чтобы избежать наказания — сюда можно причислить и все мои уловки. Нехорошо было морочить голову отцу и бабушке. Однако бывает ложь во спасение, которую мы говорим и друзьям, и самим себе. Она способна даже принести пользу, и в конечном итоге эта ложь оборачивается иногда правдой. В сочинении я написала о том, что подруги поддержали меня, когда я страдала от одиночества. И это чистая правда. Просто в тот момент, когда мне было очень плохо, я не смогла по достоинству оценить их любовь. Другой пример: когда мать уверяла меня, что весной мы увидимся, она, строго говоря, лгала, но она верила, что произойдет чудо, и ложь действительно превратилась в правду.

По дороге в класс я твердо осознала одну вещь: что бы ни изменилось во мне, меня не смутит ни единое слово из моего сочинения. Если я его перечитаю в 2000 году, то вспомню свиристеля, под аккомпанемент которого писала свой опус. Свиристель пел, призывая стаю своих сородичей, летевших где-то далеко. Я представила себе, что слова моего эссе, запертые в ящик, будут порхать в темном замкнутом пространстве вместе со словами, сочиненными другими школьниками, а эти ребята, как и я, будут вне себя от счастья. Хорошо бы всем нам встретиться. Мы выстроились бы у моря, на полосе прибоя, и наши слова, шумя тысячами крыльев, полетели бы в далекое будущее.

Из всех сказок, что рассказывала мне мать, больше всего мне нравилась история о девушке, братьев которой злая мачеха превратила в лебедей. Чтобы расколдовать их, девушка должна была собирать листья крапивы и вязать из них волшебные рубашки. Пока она не закончит работу, ей было запрещено разговаривать и смеяться. По ходу сказки девушку хотели сжечь на костре, как ведьму, но тут налетели лебеди. Девушка накинула на них рубашки, и птицы снова стали ее братьями, которые ее, разумеется, спасли. Однако вышла промашка: девушка, не закончив работу вовремя, не успела связать у последней рубашки левый рукав, и самый младший из братьев остался без левой руки. Вместо нее у него осталось лебединое крыло.

Потом все обошлось: не бывает сказок без хеппи-энда. Но меня всегда интересовало, как же этот парень выкручивался? Вот он живет во дворце, вместе с братьями и сестрами, по вечерам танцует, развлекает других принцев и принцесс. Танцевать не очень удобно — всего одна рука, а крыло требуется аккуратно сложить и спрятать в карман парчовой куртки. А когда он остается один, поздно вечером в дворцовом саду, то может наконец снять спокойно куртку и расправить при свете луны свое белоснежное крыло.

Я не понимала, радовался он или печалился из-за того, что не похож на остальных братьев. Какие чувства он испытывал, разглядывая свое крыло? Напоминало ли оно ему о горестях, которые он испытал вместе с братьями? Или он жалел, что никогда больше не взлетит? Возможно, он и не хотел, чтобы сестра ценой таких усилий, рискуя жизнью, вернула ему человеческий облик. Может, хотел остаться лебедем. Собственно говоря, сказка не нуждалась в моих измышлениях, но я не переставала думать на эту тему. Меня чаще интересует недосказанное и на первый взгляд маловажное.

Я снова вспомнила эту сказку. Сегодня вторник, пять утра. Я зашла в клетку, стоящую на открытом воздухе. Взобравшись на складной стул, принесенный из клиники, дотянулась до самой высокой ветки, где спят три воробышка. Они напоминают три яблока или три персика. Их легко схватить: в предрассветных сумерках они меня не видят. Одного за другим я пересаживаю их в переносной контейнер. Когда они проснутся, дверца сумки будет закрыта. Чтобы они зря не волновались, я накинула на контейнер подушку.

Соловей, спящий на жердочке рядом с дверью клетки, немного почирикал, но опять заснул. Японский дубонос переменил позу, но хранит молчание. Во дворе — абсолютная тишина. Ни в клинике доктора Мидзутани, ни в доме ее родителей ни одно окно еще не светится.

Я села на стул и закрыла глаза, жду восхода солнца. Предполагается, что до конца недели сохранится хорошая погода. В субботу мы с доктором Мидзутани принесем соловья и дубоноса на горную тропу, где весной выпустили на волю свиристеля. Но до этого им нужно еще немного потренироваться. Я привязываю различные ягоды к веткам, а семена высыпаю не в блюдца, а в траву, растущую в клетке. Полная имитация дикой природы.

— Можете выпустить воробьев завтра утром, — объявила накануне доктор Мидзутани. — Достаньте их из клетки, и пусть себе летят. Руководить операцией будете вы, а я, пожалуй, посплю подольше.

Я решила пригласить на это торжественное мероприятие Тору и вчера вечером зашла к нему домой. В воскресенье наша традиционная встреча не состоялась, поскольку я вернулась от матери слишком поздно. Тору оказался дома, как и Такаши. Мы посидели втроем во дворе, пытаясь вспомнить названия звезд и созвездий, о которых нам рассказывали в школе. Но вспомнили немного — лишь Большую Медведицу, Полярную звезду и Кассиопею. Потом Такаши ушел делать уроки, а мы с Тору еще долго беседовали: по понедельникам он не работает. Он сказал, что собирается ехать в Токио в начале июня, примерно за неделю до моего отъезда из Асии. В одиннадцать часов он отвез меня домой. Я чуть не спросила его, не хочет ли он присоединиться ко мне рано утром, посмотреть, как обретают свободу воробьи. Уверена, он бы с радостью принял мое предложение.

Но вот что мне пришло в голову. Сидеть вдвоем в птичьей клетке и молча ждать рассвета — в этом есть нечто искусственное. Тору, конечно, будет думать о Йосими, которую он увидит менее чем через месяц, а я буду сидеть в метре от него, с неровно бьющимся сердцем. Оно всегда так бьется, когда мы с Тору сидим молча. Другое дело, если бы мы разговаривали. Тогда я спокойно сказала бы ему, что без всякого притворства рада за него. Я ему друг и действительно хочу, чтобы он был счастлив, даже если не увижу его все лето. Но сидеть молча — это совсем другое дело. Я догадаюсь, что он думает о Йосими, и от этого почувствую себя страшно одинокой. Нет уж, не нужно. В день, когда улетят воробьи, я должна быть счастливой, а не несчастной.