Обнимая мать, я продолжаю успокаивать ее и одновременно разглядываю свои руки, лежащие на ее плечах. Ладони у меня широкие, пальцы длинные — как у нее. И запястья у нас одинаковые — тонкие, с выступающими косточками. Сейчас мамины глаза в слезах, но когда она перестанет плакать и глянет в мои глаза, станет понятно, что мои глаза — это ее глаза, переданные мне по наследству.

Пришлось подождать, пока она успокоится и тогда все ей объяснить. Я ее дочь, и никто не посмеет нас разлучить на целых семь лет. Мы будем сидеть здесь, в доме, в котором она выросла, и разговаривать. А поговорить нам есть о чем. Боюсь, и лета не хватит. Как всегда, не успеешь сказать самого главного. А теперь надо набраться терпения. Я прижалась щекой к ее плечу. Вышивка «мандала» — это мы двое. Не знаю только, кто из нас цветок, а кто — воздух, в котором растворяется роза.

Утром, на следующий день после поездки в деревню, я встала, когда еще не было пяти, беспокоилась за желтые ирисы, которые дала мне мать. Вскочив с кровати в полной темноте, подошла к письменному столу, где они стояли в небольшой вазе с водой. Ну что же, выглядят как вчера, ничуть не хуже. Желтые бутоны набухли еще больше, некоторые вот-вот раскроются. Вынув цветы из вазы, я осторожно завернула их в газету, затем переоделась в темноте и выскочила из дома, пока не проснулась бабушка.

На улице еще горят фонари, но небо уже светло-серое. По дороге мне попались лишь несколько бизнесменов в строгих деловых костюмах и с неизменными «дипломатами». В кронах кленов, растущих вдоль реки, чирикают птицы, но их пока не разглядеть. В половине шестого я была у дома Като. Дверь открыта: пастору кажется, что его помощь может понадобиться какой-нибудь заблудшей душе даже среди ночи. В кухне все выгладит как обычно. На сушке рядом с раковиной стоят керамические тарелки и чашки. На столе лежат аккуратно сложенные салфетки. Я прекрасно здесь ориентируюсь даже при слабом свете раннего утра.

Стараясь как можно меньше шуметь, я открыла дверцы шкафа, где госпожа Като хранит дорогой фарфор, вазы и хрустальные бокалы. Все три вазы стоят на второй полке: хрустальная в виде бутона, керамическая (из того же набора, что тарелки и чашки) и большая глиняная ваза, покрытая глазурью. Ее изготовила своими руками госпожа Учида. Эту вазу я и выбрала. Величиной она с небольшой арбуз, своей шероховатой ярко-рыжей поверхностью напоминает апельсин. Госпожа Учида сделала ее в подарок госпоже Като к тридцативосьмилетию. Мы с Кийоши учились тогда в третьем классе.

Я наполнила вазу тепловатой водой (сомневаюсь, правильную ли выбрала температуру), достала из кармана таблетку аспирина, растолкла ее и растворила в воде. Это рецепт моей матери, чтобы цветы дольше не увядали. Но проверенные рецепты не всегда мне помогают. Я отнесла вазу на стол, поставила в нее цветы и еще раз перечитала письмо, написанное дома:

«Дорогая госпожа Като!

Эти цветы — из сада моей мамы. Она передает вам привет. Вчера я ездила к ней и собираюсь провести там лето. Надеюсь, что и вы к нам приедете. Простите, что не хожу сейчас в церковь и у вас давно не была. Очень соскучилась и обещаю скоро зайти.

С любовью, Мегуми».

Письмо короткое, но на первый раз хватит. Прислонив конверт с запиской к вазе, я вытерла воду с рабочего стола. В это время внизу в коридоре хлопнула дверь и послышались шаги. Кто-то идет явно босиком. Бежать уже поздно пока я добегу до выхода, меня сто раз заметят. Сцена получится нелепая. Придется остаться здесь.

В дверях появился Кийоши. Он в голубой пижаме. Только со сна, даже глаза еще полностью не открываются. Волосы у него сбились на один бок. Мне захотелось рассмеяться и забыть обо всем, что произошло между нами за последний месяц. Кийоши, конечно, удивился, потом обрадовался, но вскоре его челюсть снова обрела привычные квадратные очертания. Рот сжался. И все же он на секунду забыл о размолвке и порадовался нашей неожиданной встрече.

— Что ты здесь делаешь? — прошептал он, не двигаясь с места.

Оставила твоей маме письмо, — прошептала я в ответ.

Мы стоим в десяти шагах друг от друга. Шептаться глупо, и я сказала обычным голосом, правда, тихим:

— Я уже собралась уходить. Не думала, что разбужу тебя.

Больше говорить не о чем. Мы стоим на кухне, где провели вместе уйму времени; играли, ссорились и мирились. Воспоминания навевают грусть. Больше я, наверное, никогда сюда не приду, разве что на короткое время забегу проведать госпожу Като. В первые вечера после отъезда матери я подолгу сиживала здесь. Кийоши делал уроки, пастор Като читал газету, его супруга готовила чай. В те дни это семейство было для меня единственным утешением. Жаль, что мы с Кийоши перестали дружить. На секунду я даже подумала, что зря порвала с церковью. Но не извиняться же сейчас за свой поступок. Поэтому я сказала то, что посчитала наиболее уместным:

— Извини, что кое-что утаила от тебя. На самом деле я давно не верю в Бога, лет уже, наверное, пять — с тех пор, как умерла госпожа Учида.

Я замолчала и принялась разглядывать вазу. Когда госпожа Учида подарила ее госпоже Като, я сочла ее уродливой: непонятный ржаво-рыжий цвет, шероховатая фактура, аляповатый силуэт. Мне в то время нравились лишь мягкие пастельные тона, например, розовый или бледно-лиловый. Поверхности я воспринимала только гладкие и блестящие. Но то было давно. Я многого не понимала. Сейчас, в полутьме, ваза словно дышит. Рыжая глазурь разгорается желтизной ирисов. Кийоши молча ждет продолжения моей исповеди.

— Прости, пожалуйста, — повторяю я, хотя хочется сказать больше.

Кийоши пожал плечами:

— Выбор сделала ты сама. Тебе решать, веришь ты в Бога или нет.

Когда он закрыл рот, шея у него напряглась, будто он изо всей силы стиснул зубы. По-моему, он хотел сказать что-то другое. По крайней мере, намекнуть, что он на меня не сердится.

Надо повернуться и уйти, но я почему-то не могу сдвинуться с места. Пижама Кийоши напомнила мне, как во втором классе мы с ним участвовали в традиционной постановке «О Рождестве». В те времена в церкви всегда было полно детворы. Мы все были одеты в пижамы, и, кроме того, мамы обмотали нас простынями, изображавшими одеяния библейских персонажей: пастухов, волхвов, Иосифа и Марии. Девочка, игравшая ангела, была одета в белую ночную рубашку, а к спине ей приклеили бумажные крылышки. Кийоши, Такаши и я выступили в роли волхвов. В пьесе были только две «женские роли» — Дева Мария и ангел. А в «труппе» оказалось три девочки. Пришлось мне сменить пол. Голову мою замотали коричневым платком, и я вполне сошла за волхва, только голос чуть потоньше, чем у мальчишек. По роли надо было хором сказать: «Мы принесли дары», но кто-то из нашей троицы обязательно пропускал свою реплику. Грустно, что нам с Кийоши не доведется вспоминать вместе эту глупую пьесу и смеяться. Никогда мы не будем похожи на наших матерей, которые часто вспоминали какие-то смешные эпизоды из своей юности. В машине или на кухне, распивая чаи, одна из них, бывало, напомнит другой о чем-то, и обе так зайдутся от смеха, что согнутся пополам и чуть не задыхаются.