— А на меня ты нацелился…, — осторожно вылетел незаконченный вопрос из уст девушки. Она испуганно дрогнула.

— Рука не опускалась. Наверно, адреналин завел тело, но не разум. Я попросту не осознавал, что делал, — нужно было быстро придумывать различные отговорки, чтобы не совершить очередную ошибку.

— Значит, тебе не впервой…

— Да, — Вайолетт обернулась. — Не впервой.

— Что же ты пережил…

— Многое, — я смотрел на нее и надеялся, что в моих глазах она все прочитает.

— Ты же мне не расскажешь, да?

Я облегченно выдохнул.

— Прости. Мне трудно о таком вспоминать.

— Ничего. Я тебя тоже понимаю. Ведь у меня немало скелетов в шкафу.

— Ты ведь куда больше мучаешься, чем я.

Она ничего не ответила. Невыносимо было смотреть на ее старательные попытки сдержать слезы. Мне так хотелось обнять ее, поддержать и ответить ей такой же лаской, какой она приютила меня в ту самую ночь, когда весь мир казался столь красивым и злобным, элегантным и безжалостным.

— Его же можно увидеть, коснувшись, — я неожиданно присел на кровать. Вайолетт удивленно посмотрела на меня. Я постарался сделать наиболее воодушевленный вид, чтобы подбодрить ее и посмотрел в ее глаза, которые она тут же спрятала. — Если он прикоснется, то ты сможешь видеть его.

— Лувр не сделает этого.

— Почему? Он же любит тебя! Ему будет невыносимо не видеть тебя!

— Нет! — Вайолетт криком прервала мой бессмысленный лепет. — Он не сделает этого. Он больше не заглянет в наш дом…

— С чего ты взяла? Лувр обязательно вернется…

Девушка посмотрела на меня. В ее глазах не было слез. Она серьезно взирала мне в душу, пытаясь безмолвно все объяснить. Если бы хоть одно слово вылетело из ее рта, слез бы уже было не остановить.

— Вы же…, — мой чертов язык продолжал нести чушь, не собираясь подчинятся приказам сознания. Но это был последний выхлоп моей сердечной помощи.

Вайолетт тихо встала и, шурша платьем, села за фортепиано. В молчании разбитой комнаты ее руки незаметно нажали на клавиши, и осторожная мелодия темными ветками разрослась по стенам. Я сидел, опустив голову, и тихо проклинал себя за то, что не остановил Лувра. Именно из-за моей глупой инициативы страдает Вайолетт. Если бы я не дал ему ту фотографию, если бы не подарил жизнь, не даровал смысл, то все бы не пришло к такому печальному исходу. Эти цепи, что связывают девушку с Пивововарней, раскололись по моей вине. Те, кто живет в Раю, не способны существовать в грешном мире. Дав им возможность обрести свободу, я не научил их жить. Именно на мне лежит ответственность их будущей гибели, ведь она неизбежна…

Девушка тихо играла весеннюю и солнечную композицию, пока по ее щекам текли слезы. Радостные ноты весело бегали по убитым горем телам несчастных горожан Пивоварни. Зимнее цветение, с виду невероятно красивое и манящее, но такое безжалостное и неумолимое, наконец, достигло пика своего коварства. Когда лепестки этого холодного цветка смогут потянуться к солнцу, наступит всеобщее молчание в память о тех, кто стремился к мечте…

Затем в мелодию проникли грустные мотивы философских размышлений о вечности, и в то же мгновение в комнату ворвался яркий солнечный свет, особенно подчеркивающий пустующую дыру на месте подоконника, где хранилась стабильная жизнь и огромное прошлое, которое в один вечер исчезло и осталось в памяти маленькой пианистки, чьи плечи дрожали уже сильнее не только из-за игры, но и из-за громкого плача.

Казалось бы, как прекрасен этот контраст белого и черного, но я хотел в этот момент умереть от стыда и совести, ведь весь обряд, весь концерт был ради того, чтобы обвинить меня, надеть на мою голову тонкий венок из листков бумаги, где на каждом обороте написано по одному моему греху, что сотворил я в своей жизни… Это уже не было исповедью, а настоящим распятием, после которого люди не возведут меня до статуса Сына Божьего, а проклянут и станут желать моему уродливому лику всех самых ужасных пыток в подземном мире. Но самым страшным наказанием станет вечное клеймо позорника, оставшегося в памяти людей образом наихудшего творения Всевышнего…

А затем к солнечному свету прибавились и прежние радостные ноты, усилившие плачь Вайолетт. Я лег на кровать, посмотрел в потолок, и он показался мне ослепительным и ярким, так что пришлось закрыть свои глаза и погрузиться в мимолетные образы всех тех, кого я встретил в Пивоварне. Они стояли в одном четком строю, протянувшись вдоль проспекта, на котором стояла моя квартира. Начинался путь с Площади. Назад пойти я не мог, поэтому стал медленно шагать и вглядываться в лица каждого жителя Пивоварни и встречал вместо приветливых глаз разочарованные и гневные лица, осуждающе качающие головой. Я смотрел в глаза каждому, кто стоял в ряду, не смея отвернуться. В груди болело все сильнее, но стоило последнему в строю остаться позади, как все отпустило, ведь конечной точкой проспекта стала моя квартира. Без подъезда. Одинокая дверь, находящаяся между двумя трехэтажными домиками, а за ней- небольшая серая коробочка. Я зашел в нее и на полу увидел тетрадку, открытую на последней странице, на которой было написано…

Музыка стихла. Я проснулся.

Давящая тишина, воцарившаяся вокруг прервала тот шум, что творился в голове. Я открыл глаза и стал слушать. Тихие всхлипывания девушки осторожно дергали за струны безмолвия, не тревожа покой спящих книг на полках. Эта музыка была куда приятней той, которую играла Вайолетт. Здесь я мог не стыдиться себя, ведь мне тоже хотелось плакать. Но внутри какая-то толстая веревка затянулась возле сердца, не позволяя ни одной соленой капле упасть на мягкую, помятую и чистую простынь кровати. Я уставился в потолок, а солнце, как на зло, светило все ярче и ярче, отравляя мою душу, безжалостно терзая горло.

Половица скрипнула. Снова легкое шуршанье платья, будто бы бурление речушки, приближалось. Снизу-вверх на меня глядела Вайолетт. Еще красная в области глаз она безмолвно требовала встать, и в ее тишине звучали строгость и серьезность. Я озадаченно встал, и девушка подала мне руку. Ее тонкие пальцы опустились на мою тусклую ладонь, и легкий порыв повел меня из комнаты. Мы спустились вниз. Лилии не было. На улице, казалось, снег искрился еще ослепительнее. Вайолетт неожиданно побежала, увлекая меня за собой. Скрипя снегом, мы мчались в сторону моей квартиры, серой и неприятной. Во всей ее ауре была удивительная решимость, огонь, что растапливал окружающие снежинки, а снег с гололедом боязливо отступал, давая нам дорогу. Мы прибежали к моему подъезду