Любви с первого взгляда не было двадцать лет. Как и всякая женщина, я плачу, наблюдая ее в кино. Иногда подружки мне про нее рассказывают, а потом, когда пожар позади, уползают «зализывать раны».

Моя внезапная любовь, случившаяся в зрелом возрасте, была узнаванием другого человека, окончанием вечного ожидания чего-то главного, она была благом и очевидностью. Не было разряда молнии, но словно огромное светоносное облако шелка укутало меня с ног до головы.

Скоро весна, обетованный конец зимней спячки. Мы начали репетировать «Память воды». Я счастлива. Я много работала и знаю свой текст назубок. Роль поразительная, уникальная, волнующая. Я проживаю ее иначе, чем другие роли. В меня как будто что-то вселяется. Мне нравится шум сцены, звук шагов по голым доскам, из-под которых могут возникнуть любые декорации. Я часто смотрю в пустой зал, и от страха сводит живот. Придет ли зритель? Я так давно жду встречи с ним.

Роль девочки, потерявшей мать, конечно же, мне близка.

Я не изжила траур по матери, я не скорбела о ней. Это выражение мне чуждо. Зачем скорбеть, если она по-прежнему живет во мне. Ее улыбка, ее молчание, звук ее фортепиано, ее нежность и еще – ее страх. Мама все время боялась за меня. На этой сцене я чувствую ее присутствие, иногда я оборачиваюсь, удивленная каким-то звуком, стуком, внезапно зажегшимся софитом. Пти Театр де Пари [20] – это старый театр, таинственное место, нагруженное историей и эмоциями. Место странно живое.

Однажды вечером, во время репетиционного периода, когда труппа ушла за кулисы, я остаюсь в одиночестве на пустой сцене, мне хочется заняться дикцией, послушать свой голос без микрофона, проработать особую манеру подавать каждое слово. Я прошу осветителя оставить еще на несколько минут зажженный свет. Я помню, его звали Люсьен.

В глубокой тишине я стою одна перед пустым залом и начинаю произносить текст. В этой реплике, где я по роли говорю о матери, в ту самую секунду, когда я произношу слово «мама», прямо надо мной перегорают два софита. Я вздрагиваю и отступаю назад, чтобы вернуться в свет и отодвинуться от темного зала. Спотыкаюсь о деревянный сундук и падаю в кровать умершей матери, стоящую посреди декораций. В этот момент я ощущаю мощный поток воздуха, как порыв ветра, идущий из кулис, хотя там все как будто перекрыто. Занавеска на глухом окне бутафорской стены колеблется, я медленно поднимаюсь и вглядываюсь в нее. Внезапно чья-то рука ложится мне на плечо – и я кричу. Сердце обрывается. Это смущенный Люсьен, сидевший тихо, чтобы не мешать мне репетировать в одиночестве.

– Прости, Шарлотта, я напугал тебя…

– Напугал? Да чуть не убил!

Несколько секунд я не могу говорить, потом успокаиваюсь и показываю пальцем на почерневшие лампочки.

– Перегорели два софита, – говорю я тихо.

– Знаю, поэтому я и сижу…

Я попросила Люсьена проводить меня до гримерки.

Чем ближе начало представлений, тем больше я дергаюсь.

Я никогда не училась актерскому ремеслу. В один прекрасный день меня выбрали из толпы, изначально я не имела тяги к этой профессии, я из когорты актрис непосредственных, интуитивных, не имеющих теоретической базы. Отсутствие театральных знаний и тот факт, что я в очень юном возрасте оказалась на самом верху афиши, оставили во мне ощущение какого-то самозванства, от которого я так и не смогла избавиться. Я всегда тревожусь о том, что подумают обо мне, стараюсь работать как можно лучше, стараюсь понравиться. Мне во что бы то ни стало хочется доказать свою ценность. Те похвалы, которые я иногда получала, всегда звучали диссонансом к неотступному внутреннему голосу, который нашептывает мне, что можно было сыграть и лучше. Эта театральная пьеса очень важна, я знаю. Я уже пять лет не работала в профессии. Кое-кто считает, что меня уже похоронили, мне надо доказать свою жизненную силу и, если получится, талант. Я всегда была трусихой, но никогда еще не боялась так, как боюсь этого возвращения на сцену. Чтобы мне помочь, Жанна, костюмерша, чудная женщина, пересказывает мне фразу великой Сары Бернар, сказанную как-то одной молодой актрисе, которая хвасталась:

– А вот мне никогда не страшно!

Сара Бернар ответила ей: – Страх придет позже, когда научитесь играть.

Если страх – мера таланта, то я великая актриса.

До премьеры осталось несколько дней, и меня буквально выкручивает. От страха меня тошнит, и впервые в жизни со мной в течение нескольких недель случаются регулярные приступы мигрени, которые совершенно исчезнут после премьеры.

Мама была подвержена приступам мигрени. Она запиралась у себя в комнате в поисках темноты и тишины, потом через несколько часов выходила оттуда, ни на что не жалуясь и только сожалея, что не могла быть с нами. Лицо ее было мертвенно-бледным. Боль словно высасывала из нее все соки. Первыми симптомами обнаруженного у нее рака глаза были приступы мигрени редкой силы. Что же вызывает это недомогание у меня – стресс, непривычная нагрузка на память или воспоминания о матери?

Премьера проходит с успехом. Мне дарят прекрасные цветы, в мою гримерку заходят коллеги, выражая восторг и удивление. Но мой страх не покидает меня. Однажды вечером, за несколько минут до выхода на сцену, меня охватывает необоримая рвота. Коллеги беспокоятся за меня, они готовы отменить спектакль. Я не могу выйти из строя. Все пройдет, я уверена. Я отказываюсь. Я прошу только задержать начало на несколько минут. Мы играем спектакль как ни в чем не бывало.

Пьеса пользуется успехом у критиков, зрителей приходит много, по крайней мере в первые два месяца. Мне говорят: «Нам вас так не хватало», и мне нравятся эти слова. Аплодисменты гальванизируют меня, наполняют дрожью, – когда я слышу «браво», все во мне переворачивается. Вновь пережитый гул одобрения, любовь публики напоминают мне о том, как тягостно было мое актерское одиночество.

– Смотри, какие красивые! Это мои любимые цветы. Какой прелестный сладкий запах…

Костюмерша протягивает мне букетик фиалок размером с кулачок, без записки, перевязанный волоконцем рафии.

Его просил передать тебе один мужчина. Он почти ничего не сказал. Я не смогла уговорить его зайти и поздороваться с тобой. Застенчивый, но красивый, очень привлекательный мужчина…

– А какой? – спрашиваю я у Жанны, вдыхая запах сине-фиолетовых цветов с желтой сердцевинкой.

– Брюнет, с длинными волосами, красивая улыбка, цвет глаз не видела, он быстро ушел.

– Обожаю фиалки. Ты знаешь, что их запах ощущается только один раз? Он нейтрализует обоняние на несколько минут, потом они больше не пахнут…

– На языке цветов они означают тайную любовь. Синий цвет – цвет тайны, – просвещает меня Жанна.

– А я предпочитаю любовь явную.

На следующий вечер, когда мы смываем грим, Флоранс, одна из моих сценических партнерш, с которой мы делим гримерную, заговаривает со мной:

– Шарлотта, справа во втором ряду сидит мужик и просто не сводит с тебя глаз. Ты заметила? Красивый…