– Закрадываются мысли о самоубийстве, золотце? Надо бы тебе сходить к Клер, она объяснит, что мы по природе своей «запрограммированы выживать»…

Париж, октябрь 2006 г.

Отличная новость в мертвом затишье начала осени.

Доминик Бенеар, первый и восторженный читатель моей автобиографии, хотел бы приобрести права на ее телеэкранизацию. Возможно, у меня там будет небольшая роль. Я не могу играть девочку-подростка из «Красного поцелуя», но, может быть, я выступлю в роли рассказчицы из настоящего времени, закадровым голосом, от лица себя теперешней.

Еще одно предсказание ясновидящего Пьера, таким образом, кажется, становится реальностью. Телефильм «Любовь в крови» еще только в проекте, но Пьер вызывает у меня изумление. Я смущена. Не хватает только «любовного сюрприза», чтобы сенсация была полной.

В начале месяца мне позвонила Генриетта. Она говорила шепотом, как шпион. Она назначила мне встречу через два дня в баре роскошного отеля «Лютеция», расположенного в самом сердце сен-жерменского предместья. Она там никогда не бывала, но, главное, она хочет быть уверенной, что не встретит в этом светском заведении никого из больницы. Больше ничего сказать она не может, это «не по телефону».

Лили обучает меня новой терапии. Арт-терапии. Надо говорить себе приятное, мы подвергаем себя слишком большим испытаниям, ставим в некомфортное положение, все время, сознательно или нет. Дергаемся. Новый принцип – быть самой себе лучшей подругой. Как же, по мнению Лили, делать себе добро? Нырнуть с головой в искусство, в то лучшее, что сделали люди и о чем мы забываем, в искусство, которое потрясает и обнажает человека.

Мои любимые виды искусства – это живопись и, особенно, музыка. Мои любимые классики – это люди, которых зовут Мишель Берже, Ален Башунг и богиня, царящая в моем пантеоне, – это Вероника Сансон.

Перед встречей с Генриеттой я прогуливаюсь по улице Ренн до магазина ФНАК. Я покупаю там разные ценные вещи – альбомы-компиляции, выжимки из хитов по низкой цене, которые избавят меня от поисков потерявшихся дисков по всей квартире.

Я буду их слушать дома без остановки. Эта музыка станет моей арт-терапией. Меня всегда изумляет то, как красота какого-нибудь сочинения одерживает верх над той грустью, которую оно могло бы породить. Я слышу только прекрасные песни, приносящие добро, я принимаю их эмоции, которые дарят мне жизнь, это искусство действует на меня благотворно, Лили права. Слова иногда мрачны, но я слышу только надежду, целительное сомнение, ожидание любви. Мишель Берже поет у меня в гостиной для меня одной «Минуту тишины», «Чтобы понять меня», «Диего», «Ты будешь рядом?»… Во весь голос, громко и радостно, я отвечаю ему: «Да, буду!»

Потом Вероника, ее музыка, ее пронзительные слова, которые отзываются во мне новым, особенным откликом:

О нет, еще один ужасный сон,

О нет, снова сердце умрет мое…

Человек одинок и никчемен,

И вокруг лишь ужас и горе…

Человек одинокий…

Он себе и хозяин, и раб…

В баре «Лютеции» я усаживаюсь в одно из просторных и глубоких пурпурных кресел прекрасного салона в стиле ар-деко. Кресла настолько глубоки, что мне кажется, что Генриетта меня не увидит. Я сижу выпрямившись на самом краешке. Я заказываю белый чай и поджидаю свою таинственную и добрейшую Генриетту. Я жду недолго, она входит – втянув голову в плечи, вжимаясь в стены, голова у нее вертится, как флюгер, она ищет меня. Прежде чем поднять руку, я смотрю, как она жестикулирует, пробираясь по этому незнакомому пространству. Генриетта – веселое развлечение для всей гостиной. Хотя она пыталась остаться незамеченной, но темные солнцезащитные очки в духе 70-х годов, не особо нужные в этот туманный день, и пышный трехцветный шарф ручной вязки на несколько минут притягивают к себе внимание всего бомонда. Я окликаю ее, когда она проходит неподалеку. Я вскакиваю и бурно приветствую свою Генриетту, которая прекрасней всякого бомонда. Она хочет двойной виски и остаться в очках.

– Как дела, деточка? Здесь красиво, я не ошиблась с выбором. Ладно, нечего тянуть резину. Мне хочется, чтобы вы прекратили ваши поиски, которые ни к чему не приведут. Я могу помочь вам при одном условии, что вы пообещаете мне не вступать в контакт с человеком… Сейчас я ничего не могу вам сказать, это было бы слишком опасно для меня, но пятого июня две тысячи седьмого года я выйду на пенсию. В этот день я смогу дать вам имя того, у кого забрали сердце утром в день вашей пересадки. Я не знаю, что вам сказало начальство в больнице, но трансплантаты путешествуют, и никак не докажешь, что это именно ваше сердце. Но если это может прекратить ваши мучения, я это сделаю. В конце концов, вы жили с доктором Леру, который участвовал в этой операции и мог бы, даже если он не имеет на это права, вам об этом рассказать. Вот, надеюсь, это поможет вам вернуть себе спокойствие. Документы у меня, ксерокс всего досье, отдать его я вам не смогу, но скажу, как ее зовут. Да, это действительно была женщина, молодая, бедняжка, автокатастрофа, я проверила, это было до закона две тысячи четвертого года, как раз перед введением штрихкода. Я это делаю потому, что я очень вас люблю и верю в вас.

Взволнованная, я без слов целую Генриетту, киваю, чтобы она поняла, что я исполню ее волю. С меня как будто сняли огромный груз, меня заполняет глухое спокойствие. Сердце бьется медленно. Я перестаю слышать гул набитого людьми зала. Я глажу Генриетту по руке, у нее на лице облегчение, потом я хватаю стакан с виски, который она отставила. Проваливаюсь в кресло, принюхиваюсь к резковатому аромату янтарной жидкости и с удовольствием пробую пригубить этот редкий виски. С улыбкой думаю о том, что это новое пристрастие, возможно, однажды исчезнет так же, как и появилось в моей жизни.

Зима 2006/2007-го тянется на редкость медленно. Звонков мало. Я почти нигде не бываю. Не работаю. Сколько я ни обращаюсь к коллегам, работы для меня нет. Любовь запаздывает. Я много слушаю музыку, продолжаю арт-терапию. Сколько могу, занимаюсь Тарой.

Пытаюсь компенсировать дистанцию, которую я бессознательно создавала между нами в самые первые годы, во время инфаркта и пересадки. Я боялась слишком привязаться к дочери, создать связь, которая, возможно, не продлится долго. Я поняла, что я хотела оградить ее от горя, чтобы она не слишком тосковала, если я ее покину.

Борясь с чувством вины, примеряю на себя роль идеальной матери. Я иду даже на экстремальный опыт приготовления пирогов в моей портативной печке, которая плохо прогревается. Дочка хотела бы, чтобы для привлечения жениха я сделала приворотный торт «Ослиной Шкуры» [17] .

Магия на меня не распространяется, мои пироги отказываются всходить. Напротив, их объем как будто уменьшается. Никакие дрожжи не могут преодолеть едва живое тепло моей печки. Приходится держать в ней тесто в два раза дольше, чтобы потом извлекать из нее блин – суховатый и часто переслащенный. Моя мать пекла прекрасно, – так что опять у собаки родилась кошка. Я испытываю легкий стыд, но прикрываю его улыбкой, когда Тара на тротуаре перед школой с хохотом излагает мои подвиги всем: «Моя мама умеет готовить испорченные пироги». А потом добавляет с трогательным желанием защитить меня: «Но это не страшно…»