А я знаю. Маленькая испуганная девочка из моих кошмаров, которую я видела такой, какой мне ее никто не показывал: рассветная путешественница, стоящая на носу лодки; молчаливая посланница, приговоренная, как перевозчик из сказки, вечно совершать один и тот же путь…

Ее лодка разрезала ночь, как корабль-маяк, используемый древними: она и фитиль, она и огонь. И я вижу, как она, находясь за кулисами «большой истории», скитается по морю, отосланная от Клеопатры к Антонию и от Антония к Клеопатре, боясь и того и другого и восхищаясь обоими, ездит от берега острова к берегу мыса – измученная, продрогшая, окаменевшая, как надгробный памятник, эта хрупкая кариатида, несущая родителей на своих плечах. Обессиленная, но непобедимая, в осажденном городе.

Поначалу она оставалась в вестибюле, таком же темном, как военная палатка. Смущенный Эрос приносил жаровню, чтобы она согрела руки. В свете углей удавалось различить каменный алтарь и маски из светлого воска в приоткрытом шкафу: лица Антониев, предков и богов ее отца, словно выставленные в доме умершего перед погребальной церемонией. На стенах не было никаких украшений, кроме прямоугольных щитов из дерева и кожи с нарисованными гербами легионов. Но ребенок не умел ни растолковать эти символы, ни прочесть латинские надписи. Она просто ждала, стараясь дышать как можно ровнее, – послушно и смиренно ждала, когда ее выгонят.

В первые дни ожидание было коротким: вдалеке слышалось ворчание, даже крики, а затем раб возвращал ее послание. Потом ждать приходилось дольше, и из-за перегородок доносилось только шушуканье невидимых рабов, похожее на птичье воркование. Одним декабрьским утром Эрос вернул царское послание с обнадеживающей улыбкой на губах: была вскрыта печать. Император прочитал то, что Царица хотела ему сказать!

– Но ответа, конечно же, нет, – ответил Эрос, по-прежнему улыбаясь. Не будь она принцессой, бросилась бы к нему на шею. И он тоже понял, что, вооружившись упорством, смогут спастись. Если ее отец отправится на войну, все будет спасено!

Несколько дней спустя она уже сидела на стуле в комнате Антония. Перед ней был человек, в котором она не узнавала своего отца: спадающие на лоб кудрявые волосы были еще белокурыми, хотя и тусклыми, а борода совсем поседела. Он лежал под медвежьей шкурой; в комнате была приоткрыта только одна ставня и сильно пахло вином.

Он попросил Селену продекламировать свое приветствие:

– Ну же! Что мать велела тебе рассказать, чтобы растрогать меня? Небольшую речь в стиле Ифигении? «Моя ветвь мольбы, к твоему колену прижимаю я это тело, которое моя мать принесла в мир для тебя…» – Паясничая, он говорил тонким голосом, а затем, взяв обычный тон, добавил: – А я отвечу серьезно, как царь Эдип: «Я оплакиваю вас, дети мои, когда думаю о том, насколько горькой будет ваша жизнь». После чего я повернусь к Турину и добавлю: «О, сын Цезаря, не делай ничего плохого моим детям». – И вдруг он протянул руки, словно умоляющий раб, и стал гримасничать: – «Сжалься над ними, посмотри, как они молоды и всеми покинуты. Дай мне слово, принц великодушный…» Да, я уверен, что Царица царей видит наше будущее в таких тонах: я – безропотный; вы – взывающие к милости; Октавиан – в роли благородного принца, готового вести с ней переговоры и сжалиться! Ха-ха, Октавиан – великодушный! Безопасный! – Выдохнув, он упал на подушку и натянул медвежью шкуру до самой шеи: – У меня болит голова… Поторопись! Рассказывай!

Селена вжалась в стул и вся съежилась, не в силах произнести ни слова.

– Никудышная ты посланница, – проворчал он, – никакой памяти! Дай мне хоть письмо. – Он развернул папирус. – Поднеси лампу.

Она задавалась вопросом, почему нельзя открыть ставни.

Вблизи меховое покрывало пахло хищным зверем – это был запах зверинца и подогретого вина, вызывающий рвоту. Тело императора покрывали светлые и седые волосы. Она сжала в руках бронзовую лампу, слишком тяжелую для нее, и, освещая кровать, опасалась пролить горящее масло на отца – рука ее дрожала… Но он уже смял письмо и, выругавшись, швырнул его на пол:

– Чушь! Мне нечего ответить.

– Но ты его не прочитал, – услышала себя Селена. – Ты его даже не прочитал…

Она сама поразилась, что осмелилась это сказать. Удивительно, но император, похоже, не рассердился. Скорее, тоже был удивлен. Заинтересован. Она не знала, что ему всегда были по душе строптивые женщины с сильным характером: Китерис, капризная, как суперзвезда; Фульвия, ловко обращающаяся с мечом и бранящаяся, как солдат; Октавия, способная удерживать в покое горячую голову своего ужасающего брата, и, конечно же, Клеопатра, которую мы не будем представлять… И все потому, что он обожал свою мать, вдову, воспитавшую в строгости трех сыновей. Этот любитель любовных приключений уважал женщин, по крайней мере благородного происхождения и с огоньком в глазах. Ничто не было для него таким чуждым, как предрассудки «старого Рима» Катона и Октавиана: прясть, ткать, считать посуду, подтирать детям носы… Настоящая женщина, по мнению Антония, должна передать эти заботы служанкам.

И хотя каждое утро его охватывало желание плакать, выпивать и забываться, эта малышка заинтриговала его. Несмотря на мигрень и отвращение, он вдруг захотел узнать о ней побольше: с чего она взяла, что он не прочел абсурдное письмо Царицы (историю о переправе галер по пескам по направлению к Красному морю)?

Девочка призналась, что не слышала, как он читал, и даже не видела, как шевелил губами.

– Глупышка, письма твоей матери можно читать и молча! Это же не каракули Октавиана. Она четко разделяет слова. И даже фразы. Ставит точки сверху и снизу строк. Да, точки, те самые знаки, которые придумал Цезарь. Между сражениями наш славный Цезарь изобретал. Он придумывал все что угодно: новый календарь, переносной солнечный циферблат, искусство строить города… Именно с ним твоя мать научилась так писать. И узнала все остальное!

Он все сказал. Он устал и натянул покрывало на лицо до самых волос, как покров:

– Убирайся, Селена, слышишь? Убирайся!

Но на следующий день, когда Эрос легонько подтолкнул ее в комнату, она обнаружила, что он встал и оделся. Не побрился, не надушился, но оделся – в серую тунику без ремня и кальсоны. Ставни были распахнуты, и большие алебастровые плиты, закрывающие окна, равномерно пропускали молочный свет, который не имел ничего общего с солнечными лучами. В этом опаловом свете холодной звезды Селена заметила на стенах такие же щиты, как в вестибюле, единственную статую Геркулеса, а на круглом столе – маленькие керамические фигурки римских солдат в униформах и с орлами. Эти миниатюры – прапорщики, музыканты или военные трибуны – не были игрушками: Антоний заказал их себе в подражание египтянам, которые устанавливали в своих могилах уменьшенные фигурки слуг для сопровождения хозяина после смерти. Он рассматривал свои потерянные легионы: Третья Галлика, отличившаяся во время отступления из Парфии; Пятый легион Алауда, нарбонские Жаворонки, которых он отправил в Филиппы. Это был его любимый легион, самый красивый, с отличительным знаком в виде быка, с золотыми гривами и черными щитами. Третий – его мать, Десятый – его дитя…