– Где дети?

Адъютант растерялся. Едва он понадеялся, что генерал выздоравливает, как тот снова начал бредить.

– Дети? Так они в Александрии, там, где ты их оставил, – ответил Луцилий, протягивая кубок с водой.

– Нет, мои близнецы…

– Клянусь тебе, генерал, что они в Египте, вместе со своим старшим братом.

– Да я говорю не об Александре и Селене! Я тебя спрашиваю, где те близнецы, которых я купил. Ненастоящие близнецы, те миленькие малыши…

– А, дети из Самоса? Их посадили на судно с твоей посудой. На корабль, который захватили пираты…

Император помрачнел:

– Жаль. Эти скоты погубят их! И даже не узнают, что они стоят двести тысяч сестерциев. Пустая трата денег! Эти парнишки были красивыми, не правда ли? Бедные воробышки! Думаешь, их убьют?

– Может быть, и нет. По крайней мере не сразу и не по их воле…

– Помолимся, чтобы их хотя бы не разлучали. Живых или мертвых. Пусть оставят их вместе!

Царица ходила взад и вперед, как пантера в клетке:

– Ты и представить себе не можешь, какую клевету обо мне распространили римляне! Они придумали удивительную пропаганду! Последнее время они присылали нашим солдатам сообщения, обернутые вокруг стрелы! Прямо в лагерь!

Цезарион уже забыл, до какой степени она может быть неудержимой. На публике – сдержанной, но наедине с мужем или старшим сыном – говорливой и пылкой. В любом случае его совершенно не тронуло сообщение о поражении, о котором она рассказала ему прямо, без обиняков, приводя точные цифры. Понемногу она стала успокаиваться:

– Сколько лжи, Цезарион! И глупости! Представляешь, они дошли до того, чтобы утверждать, будто я и вправду отождествляю себя с Исидой, а Марк Антоний себя – с Дионисом! Пока они здесь, почему бы им не вспомнить еще и твои титулы: фараон, любимец Птаха и брат-близнец быка Аписа, да еще и представить тебя вместе с Минотавром.

– Мама, эти глупости не так уж важны.

– Да, но все же они возникли. Как и история с противомоскитной сеткой… Будто бы она стала оскорблением для легионеров! Чем бы я им помогла, если бы позволила москитам сожрать себя, скажи на милость? Эта сетка стала вопросом государственной важности – символ женской слабости и капризов царицы! Да у них голову сносит от одной мысли спать под такой сеткой, потому что после этого они больше неспособны или недостойны участвовать в заседаниях штаба! Да, до такой степени! Короче, сторонники Домиция и Делия так допекли Марка, что он попросил меня пожертвовать ее в подарок одному больному солдату – видишь, какая я добрая! За это мне можно памятник поставить… Да только я правлю уже восемнадцать лет и знаю, чем это может обернуться: сначала ты отдаешь противомоскитную сетку, а потом уступаешь трон… И речи быть не может! Мне плевать на мнение этих идиотов! Я настояла на своем.

– Мама, я могу спросить, почему ты казнила диоисета? В каком заговоре он был замешан?

– В каком заговоре? Я не знаю! Зато он, несомненно, знал. Он точно знал, даже не сомневайся, чем заслужил то, что получил. Все управляющие продажны до мозга костей! Разжиревшие и продажные! Поэтому когда я хочу показать пример, то беру без разбора, наугад. Нет, не наугад: среди верхушки. Завтра по окончании празднований, когда александрийцы одновременно узнают о моем поражении и о казнях, они и пальцем не посмеют шевельнуть. Побежденная или нет, Египтом пока еще правлю я, и пусть все помнят об этом!

Некрополь был очень оживлен. Диотелес считал это место самым лучшим в Александрии: вокруг могил всегда много растительности, и летними вечерами все жители покидали город, чтобы на лоне природы отобедать вместе с умершими близкими. Больше всего завидовали тем, у кого хватило денег на семейный склеп – небольшую часовню, где можно было в прохладе хранить свои амфоры. Петехоремпи – черт возьми, у этих местных жителей непроизносимые имена! – повезло, так как он круглый год жил в тени: смерть была его работой. Он – солильщик, специалист по мумификации. Египтяне говорили «бальзамировщик», но греческие переселенцы – а пигмей Диотелес был греком – говорили «солильщик». Обычное слово, но его оно смущало; к тому же профессия его друга была куда благороднее, чем ремесло резальщика, который крюком через нос извлекал мозг и надрезал живот, чтобы вытащить внутренности. Друг Диотелеса Петехоремпи брался за дело только тогда, когда тело уже было опустошено: он помещал труп в содовый раствор на срок от двух недель до семидесяти дней – это зависело от «погребального контракта», подписанного умершим. Затем с почтением (в этом заведении никогда не подменяли тела, Диотелес мог это подтвердить) помощники солильщика оборачивали высохшее тело льняными лентами. Правда, не всегда новыми. Бывало, что до этого они неоднократно использовались… Но все-таки здесь не было никакого обмана: дело в цене.

Следует признать, что Петехоремпи почти всем телам обеспечивал первоклассный уход. Потому что у него была превосходная клиентура, унаследованная им от отца и деда: дворцовые слуги – от маленького сирийца, готовящего масло на кухне, до почтенного камергера. Настолько надежная клиентура, что солильщик мог бы спокойно наживаться на смерти других, если бы вопреки собственной воле не был заражен предпринимательством греческих переселенцев: к своим ваннам с содовым раствором и запасам старых тканей, лепным холстам и оплаченным саркофагам он добавил небольшой птичник с ибисами, а потом развел множество котов, мумии которых ему заказывали для самого большого храма Александрии – храма Сераписа, где по наследственному званию он являлся одним из двадцати пяти сторожей. Словом, в этом месте можно было провернуть несколько дел и кроме всего прочего встретить некоторых интересных клиентов при их жизни: будущему мертвому нечего скрывать от своего бальзамировщика. Когда Диотелес навещал своего друга солильщика, то узнавал от него все придворные секреты (хотя сам жил во дворце) и потом развлекал этими рассказами ученых Музеума.

После того как молодой фараон сделал Диотелеса вольноотпущенником, у него появилась возможность продавать подарки Селены, и теперь бывший раб регулярно приносил Петехоремпи мелкие деньги, оплачивая мумификацию своих покойных родителей и своего последнего страуса, покоящихся вместе в общей могиле, принадлежавшей тестю солильщика.

А также Диотелес в рассрочку оплачивал свое будущее бальзамирование.

– Еще два таких же взноса, – сказал солильщик, пересчитывая монеты, – и я гарантирую, что у тебя будет новенький лен!

– Хорошо бы заплатить как можно скорее: при нынешней ситуации мне страшно умирать в кредит!

Ах, он не рисовал свое будущее в розовых тонах, вольноотпущенный Диотелес, сын Демофона, сын Луркиона, сын Протомахоса! Тем не менее он с удовольствием приходил в тихий Некрополь, где любил слушать погребальные песни, игру на систрах и флейтах Пана, усыпляющие молитвы… Но больше всего ему нравилась окружающая обстановка: между могилами росли чудесные фруктовые сады, где постоянно происходили ритуальные возлияния пивом и водой из Нила. В тот день, в начале осени, между песками пустыни и городскими стенами Город мертвых расцвел во всем своем великолепии – золотисто-медовый пейзаж. Царский пигмей был счастлив, что однажды здесь будет покоиться и он вместе со своей семьей. Каждый раз, приходя почтить родителей, он ненадолго задерживался у Петехоремпи, чтобы выпить бокал мареотида, местного белого вина, которое, в конечном счете, было не таким уж скверным. На две трети разбавленное морской водой, оно, можно сказать, было даже очень хорошим. С приятным горьковатым привкусом.