– Ускакали, – буркнул Аннамет. – Они не дураки, как мы…

– Брось прибедняться, Аннамет, – перебил его подошедший Таганов. – Если б не подстрелили под тобой коня, и ты бы удрал.

– Ашир? Сын Тагана? – изумился Аннамет, но, переведя взгляд на Мурада, произнес: – Чуяло мое сердце, что ты с начинкой…

По утрам Таганов поил своего коня, после завтрака проводил занятия с джигитами – по огневой подготовке, по материальной части оружия. Когда его сменял Бегматов, преподававший чекистам уроки политической грамоты, Ашир в свободные часы ощущал какое-то странное чувство: его неотвратимо тянуло к Аннамету, к этому дремучему басмачу, чьи руки были обагрены кровью отца. Аннамет был живым свидетелем последних минут его жизни, видел, как умирал комэска Таган…

И Ашир приходил в землянку, где Аннамет содержался под охраной. Басмач отупело глядел на Ашира, не понимая, почему сын Тагана зачастил к нему, подолгу сидит молча, почти не расспрашивая его ни о чем. А ведь Аннамет знал такие джунаидовские тайны, что, рассказав их, можно было купить себе жизнь. Так думал Аннамет, слепо веривший в то, что в этом мире все продается и все покупается. «Вряд ли сын Тагана будет торговаться со мной, – Аннамет пытливо разглядывал непроницаемое лицо Ашира. – Убьет, и должен, если истинный туркмен…»

Однажды, разглядывая Аннамета глазами, полными тоски, Таганов уставился в одну точку и холодно спросил:

– Как погиб мой отец?..

– Зачем это?.. Чтобы потом пристрелить меня?..

– Я могу это сделать и так.

«И правда… Кто ему помешает? А тогда из красных никто не ушел. Сын не знает, как умирал его отец… Пусть хоть утешится…» – злорадно усмехнулся чему-то Аннамет и стал нехотя, но до мелочей вспоминать давнее.

…В августовский жаркий день отделение кавалеристов во главе с командиром эскадрона Таганом бросилось в погоню за Хырсланом, джунаидовским сотником, учинившим погром и насилие в дальнем кочевье. Командир, зная, что басмачи могли укрыться в развалинах древнего городища, возле аула, нещадно гнал коней, чтобы еще до наступления темноты навязать бой бандитам. Не доезжая развалин, возвышавшихся на подступах к аулу, красноармейцы заметили развевающийся на ветру алый флаг, а рядом с земляной насыпью – дайхан с кетменями в руках. Они рыли арык. Всадники обрадовались – кони сами понеслись вскачь, чувствуя близость воды, а у Тагана от радости заколотилось сердце: красный флаг, значит, там свои, трудовые дайхане, которые и коней напоят, накормят, и покажут, где спрятались басмачи. Так было уже не раз. И красные конники со спокойной душой неслись к своим друзьям. Но что-то странно вели себя дайхане: заученно, будто заведенные, взмахивали кетменями, пригнулись, не разгибая спины, никто головы даже не поднял. Ни приветливых жестов, ни взмахов рук, как обычно. Но вот один дайханин все же выпрямил спину и, отчаянно размахивая рукой, бросился к подъезжавшим кавалеристам, закричал на бегу: «Басмачи! Опасно! Засада!..»

Щелкнул выстрел – дайханин по инерции пробежал еще чуть вперед и бездыханный упал лицом вниз. Кетмень, выпавший из безжизненных пальцев, заскользил по земле и замер в двух шагах от головы хозяина.

Спохватился Таган, да поздно: позади дайхан, в арыке, он увидел мохнатые шапки басмачей, их перекошенные от злобы лица. Не успел комэска скомандовать: «Шашки к бою!», как грянул залп, бросились врассыпную дайхане, которых басмачи насильно вывели в поле как приманку. Вздыбились кони, понеслись по степи ошалело, волоча за собой убитых и раненых кавалеристов, застрявших ногами в стременах.

Таган и еще трое красноармейцев, чудом уцелевших, пронеслись над арыком, срубив несколько басмаческих голов, и, отстреливаясь, поскакали к видневшемуся вдали одинокому домику. Силы были слишком неравны: четверо против тридцати. И командир эскадрона принял решение: добраться до домика, больше негде укрыться – кругом голая степь, и там принять бой.

Домик оказался добротным, с фундамента до окон белокаменным, из местного известняка «гюша», а выше срублен не то из арчи, не то из невесть откуда завезенного сюда дуба. Долго держали оборону в этой маленькой крепости отважные кизыл аскеры. Трижды басмачи атаковали домик и трижды откатывались назад, оставляя каждый раз на солнце тела сообщников. Но все реже и реже раздавались выстрелы из домика – видно, иссякли патроны. Басмачи знали, что там в живых остался только один человек. Это был комэска Таган.

– Эй, Таган! – крикнул ему Хырслан. – Сдавайся, если не хочешь, чтобы мы тебя зажарили, как кабана.

– Идите, я сдаюсь, – ответил из-за укрытия Таган.

– Ты выходи! Бросай оружие!

– Как выйду? Я ранен…

Хырслан приказал своему помощнику Аннамету и еще двум нукерам принять капитуляцию красного командира. Басмачи осторожно и по одному продвигались к домику, последним был Аннамет. Но когда до них донесся протяжный стон, они осмелели разом, бросились к домику. Едва басмачи приблизились к двери, как из окна вылетела граната и разорвалась под их ногами: оба нукера были сражены наповал, а Аннамета отбросило в сторону. Контуженный, он пополз назад.

Хырслан взбеленился, но кому он только ни приказывал подойти к домику и выкурить оттуда Тагана, все отказывались наотрез: «Нам жить пока не надоело. Оставь ты в покое этого Тагана… Сам сдохнет! Пока не поздно, надо бежать…» Но Хырслану хотелось сдержать слово, данное Джунаид-хану, – привезти в подарок голову Тагана. Басмаческий главарь достал откуда-то лук со смазанными жиром стрелами и, злорадно торжествуя, поджег одну стрелу и с силой выпустил ее из лука: «Сейчас мы зажарим этого красного!»

Первая стрела, погаснув еще в воздухе, упала на крышу домика. Вторая, третья… Все гасли на лету или не достигали цели.

– Давай ты! – Хырслан сунул в руки Аннамету лук и, перебросив ему через плечо ремешок колчана, ткнул оголенным маузером в бок: – Видишь, пока стрела долетит, огонь ветром забивает. Подберись ближе!

Таган, видя по-кошачьи ползущего басмача, собрал последние остатки сил, выстрелил и промахнулся. Аннамет подкрадывался все ближе и ближе и наконец, когда до цели оставалось несколько десятков метров, натянул тетиву лука – стрела красным угольком упала на широкий карниз над дверью, и вскоре крыша, прокаленная каракумским суховеем, задымила, заполыхала жарким пламенем.

Аннамет отполз в сторону, но вдруг в проеме окна увидел рослую фигуру Тагана, который стоя приложился к винтовке, – раздался выстрел, другой…

Басмачи ответили ожесточенной пальбой, не отдавая себе здравого отчета, что их жертве, не пожелавшей сдаться, все равно не выбраться из огня. В накаленном воздухе витала смерть, она трещала и шипела всполохами огромного костра, мстительно взвизгивала и вздыхала пулями, поднимавшими вокруг дома фонтанчики песка и отбивавшими от пылающих стропил маленькие горящие щепы…

Ашир Таганов скрипнул зубами, сделал ртом короткий вздох, чувствуя, как кровь прилила к вискам. «Этот двуногий зверь заживо сжег моего отца, – Ашир не сводил с Аннамета невидящих глаз. – А я сижу тут с ним и слушаю, как умирал мой старик…» Ашир решительно шагнул к выходу из землянки, сухо сказал Аннамету: