шитья, – на которых еще виднелась кровь принесенной в жертву возлюбленной. В камине лежали заледенелый пепел и последнее поленце окаменевшего хвороста, в шкафу хранилось на славу смазанное оружие и доспехи, на стене висел писанный маслом портрет задумчивого рыцаря, принадлежавший кисти кого-то из флорентийских мастеров, которому не посчастливилось пережить свое время. Однако самое сильное впечатление оказал на меня запах свежей земляники, непостижимым образом сохранившийся в воздухе.

В Тоскане летние дни долги и невозмутимо тихи, а горизонт остается на своем месте часов до девяти вечера. Проведя нас по всему замку, Мигель Отеро Сильва повел смотреть фрески Пьеро делла Франчески в соборе Святого Франциска; потом мы сели пить кофе на площади под приятный разговор и под густым плющом, ожившим от первой вечерней прохлады, а когда вернулись в замок за чемоданами, оказалось, что там уже накрыто к ужину. Ну и как же тут было не остаться. Покуда мы ужинали, дети взяли на кухне факелы и отправились исследовать потемки на верхних этажах. Сидя за столом, мы слышали, как топочут они, будто дикие кони, по лестницам, как распахивают угрюмо скрипящие двери в заброшенные комнаты, как радостно вопят, призывая Лудовико. Это им не в добрый час пришло в голову, что надо заночевать. Мигель Отеро Сильва с восторгом поддержал их, а нам не хватило гражданского мужества сказать «нет».

Несмотря на то что было страшно, спали мы превосходно: мы с женой – в спальне на первом этаже, дети – в соседней комнате. Уже засыпая, я отсчитал двенадцать бессонных ударов, пробитых часами с маятником, и на мгновение вспомнил старушку, пасшую гусей. Но мы так устали, что тут же погрузились в сон – плотный и непрерывный, а разбудило нас уже в восьмом часу великолепное солнце. Рядом со мной Мерседес во сне безгрешных покачивалась на волнах безмятежной неги. «Как можно, – сказал я, – как можно в наше-то время верить во всякую чушь о призраках?!»

И только тогда вдруг осознал – и ужас обуял меня, – что проснулись мы не в той комнате, где ложились спать вчера ночью, а покоимся в спальне Лудовико, на кровавом ложе. Кто-то во сне поменял нам спальню.

30 декабря 1980 года, «Эль Паис», Мадрид

Волшебные Карибы

Не всем известно, что Суринам – это независимое государство в Карибском море, не так давно бывшее нидерландской колонией. Площадь его составляет 163 820 квадратных километров, а население – 384 000 жителей самого разного происхождения: индийцы из Индии, местные индейцы, индонезийцы, африканцы, китайцы и европейцы. В столице под названием Парамарибо (это слово в наших испанских устах произносится с ударением на предпоследнем слоге, а в местных – на третьем с конца), в городе довольно унылом и шумном, проникнутом духом скорее азиатским, нежели американским, говорят на четырех языках и многочисленных диалектах, не считая официального языка – нидерландского, – и исповедуют четыре религии – индуизм, католицизм, ислам и расцветшую в Нидерландах разновидность лютеранства – т. н. «моравскую церковь». В настоящее время островом правят молодые военные, и об их режиме известно очень мало даже в соседних странах, а об этом острове вообще никто бы и не вспомнил, если бы раз в неделю там не приземлялся голландский самолет, совершающий рейс из Амстердама в Каракас.

Я-то слышал про Суринам еще в детстве: не про сам Суринам, который тогда назывался Нидерландская Гвиана, – а про то, что он граничит с Гвианой Французской, и про то, что в ее столице, Кайенне, еще недавно помещалась печально знаменитая тюрьма, известная под названием Остров дьявола. Те немногие – будь то отпетые душегубы или идеалисты-политики, – кому удавалось сбежать из этого ада, расселялись по бесчисленным островам Антильского архипелага, ожидая возможность каким-то образом вернуться в Европу либо с поддельными документами осесть в Венесуэле или на Карибском побережье Колумбии. Самым знаменитым из этих беглецов стал Анри Шарьер[15], автор «Мотылька», который подвизался в Каракасе в ресторанном бизнесе и в других, не столь невинных сферах деятельности. Он умер несколько лет назад на гребне своей славы – мимолетной, но столь же достойной его, сколь и незаслуженной. Слава эта со всем, что она включает в себя, больше подобает другому беглому каторжнику, который за много лет до «Мотылька» описал ужасы Острова дьявола. Этот человек по имени Рене Бельбенуа пока не получил пожизненный срок – а за что, никто теперь уже не может вспомнить, – был журналистом в Париже и остался им в Нью-Йорке, где получил убежище и благопристойно скончался от старости.

Кое-кто из беглых нашел приют в том городке на Карибском побережье Колумбии, где я появился на свет в эпоху «банановой лихорадки», когда сигары прикуривали не от спичек, а от ассигнации в пять песо. Кое-кто ассимилировался и стал добропорядочным обывателем, отличавшимся от прочих лишь тем, что говорил с акцентом, а о своем прошлом хранил непроницаемое молчание. Один из них, по имени Роже Шанталь, прибыл к нам, владея лишь ремеслом драть зубы без наркоза, и молниеносно сделался миллионером безо всяких объяснений такой странности. Он закатывал вавилонские пиры – и это в невероятном городке, которому почти не в чем было завидовать Вавилону, – напивался до полусмерти и кричал в ликующем умоисступлении: «Я богаче всех на свете!» В этом упоении ему померещились однажды лавры благотворителя, каких от него никто пока не ожидал, и он подарил местной церкви гипсовую статую святого в натуральную величину, после чего устроил трехдневный загул. В один прекрасный вторник одиннадцатичасовым поездом прибыли трое агентов – прибыли и немедленно направились к нему домой. Шанталя они не застали, но произвели доскональный обыск в присутствии его жены – местной уроженки, – которая послушно выполняла все требования, пока агенты не попросили открыть огромный застекленный шкаф в спальне. Тогда они разбили стекло и обнаружили в тайнике за рамой миллион фальшивых долларов. Больше о Роже Шантале никто с тех пор не слышал. Потом прошел слух, что миллион ввезли в страну в этой самой гипсовой статуе, которую ни один таможенник не додумался проверить на этот счет.

Все это внезапно припомнилось мне незадолго до Рождества 1957 года, когда мне пришлось на час приземлиться в аэропорту Парамарибо, представлявшем собой земляную утрамбованную взлетную полосу и крошечное зданьице вокзала, где имелся телефон, будто взятый напрокат из какого-нибудь вестерна, – и чтобы добиться результата, ручку следовало крутить долго и сильно. Жара стояла испепеляющая, а в неподвижном пыльном воздухе отчетливо пахло спящим кайманом, с которым