Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Ну, мужик, тебе повезло… Я ведь в этот подвал с бодуна полез, сам не знаю, чего полез… С тебя, однако, приходится.
— Слушай, — сказал Александр Петрович, впервые в жизни обращаясь к незнакомому человеку на «ты», — где здесь можно попить воды и умыться?
Очутившись на улице, он себя чувствовал, словно Рип-ван-Винкль, проспавшим сотню лет.
Телефон композиторской квартиры не отвечал, зато, позвонив в квартиру Карины, он наконец услышал ее голос.
В вагоне метро он с удивлением разглядел в газете, читаемой соседом, свой собственный портрет, весьма невысокого качества, рядом с физиономией доктора Буги. Далее следовала статья Карины под названием «Сон разума порождает чудовищ», занимающая две газетные страницы. Из обмена репликами соседа с приятелем он понял, что они принимают статью за обычный детективный рассказ.
Дома он первым делом, до того даже, как отправиться отмокать в ванне, спросил:
— Никак не пойму, когда ты успела написать такую большую статью?
— Помнишь, я говорила, что собираюсь стать твоим доктором Ватсоном? — засмеялась она. — Я ее давно начала, еще до отъезда в Крым.
Пока он, лежа в ванне, просматривал ворох газет, позвонил Шошин, который добрался все-таки до того самого подвала, но обнаружил, по его выражению, «гнездышко пустым». Он заявил, что приедет кое о чем спросить.
Явившись, он сухо поздравил адвоката с благополучным освобождением и принялся ворчать, что тому не следовало водить его, Шошина, за нос. Только сытный обед заставил его сменить гнев на милость, после чего произошел обмен новостями.
— Вчера генерал-майор Павлов, из безопасности, покончил с собой, — сообщил Шошин, запихивая в рот здоровенный кусок мяса, — не знали такого?
— Нет, — покачал головой адвокат, — знаю только, ловкий был человек.
— Вот уж точно ловкий, ловчее некуда, — Шошин сделал паузу, чтобы осушить рюмку водки, — представьте, выстрелил себе прямо в сердце, потом в затылок и еще успел положить пистолет на стол.
Он помолчал, решив основательно закусить эту занимательную историю.
— А его порученец, майор Тихвинский, тот под поезд бросился… как эта… как ее… Анна Каренина.
— У вас нет его фотографии? — заинтересовался адвокат.
— Почему же нет, специально для вас взял, вот он, голубчик, любуйтесь на здоровье. Это он занимался вами?
— Он, — подтвердил Александр Петрович, разглядывая на снимке серый пиджак и пустые глаза.
— А что с доктором Буги… то есть Бугрихиным, гипнотизером? — спросила Карина.
— Сегодня скончался.
— Тоже самоубийство? — удивился адвокат.
— Нет… хотя по смыслу да… то есть нет, не то, что вы думаете… вконец вы меня запутали, — он даже покраснел от натуги, — гангренозное воспаление вен: чем попало кололся. Когда вы с ним разговаривали, он был уже полутрупом.
— Боже мой, какой ужас, — побледнел Александр Петрович, ощутив поднимающийся от поясницы к лопаткам озноб.
Когда следователь, съев на десерт половину килограммового торта, откланялся, Карина заметила не очень жизнерадостно:
— Я боюсь, подобных людей еще много. Мы задели, наверное, только верхушку айсберга?
— Вероятней всего, это не айсберг, а гигантская подводная лодка.
— Похоже на правду, — задумалась она, — кстати, надо бы выправить лицензию на пистолет… А сейчас, по-моему, нам следует лечь отдохнуть.
После бури бывает затишье. После войны живут мирно. После пожара не разводят костров. Исходя из этих банальных истин, Александр Петрович Самойлов решил обустроить свою дальнейшую жизнь как можно спокойней и безопасней. Конкретно это значило — отказаться от ведения дел, требующих каких-либо расследований, и заняться обычной адвокатской практикой.
Его жене, Карине, такая жизненная программа пришлась по вкусу.
— Я, кажется, по горло сыта приключениями, — заявила она.
Особенность адвокатской карьеры Александра Петровича состояла в том, что он охотно брался за безнадежные дела, от которых другие адвокаты, как правило, открещивались. И напрасно: подобные казусы предоставляли защитнику полную творческую свободу, ибо он не был стеснен убогой практической целью: добиться отмены или смягчения наказания — о них все равно не могло быть и речи. Если же, вопреки логике, чего-нибудь удавалось достигнуть, то все воспринимали это как чудо, а адвокат, соответственно, приобретал репутацию чудотворца.
Сию доктрину Самойлов заимствовал у своего учителя, адвоката, некогда настолько известного, что приводить здесь его фамилию неуместно. Тот, будучи еще молодым юристом, сразу после Второй мировой войны взялся защищать людей, служивших во время оккупации в немецкой полиции, так называемых «полицаев». Ему удалось доказать, что лишь часть из них, в основном люмпенизированные элементы, шла в полицию добровольно и была замешана в преступлениях, остальные же поступали на службу к немцам по решению крестьянского схода или по прямым указаниям партизанских начальников. Многие с риском для жизни оказывали помощь как односельчанам, так и подпольщикам. Трагедия этих людей была обрисована столь ярко, что даже у видавших виды членов трибунала при оглашении приговора иногда дрожал голос. В результате «полицаев», всех до единого, повесили, а мэтр стал председателем коллегии адвокатов города Ленинграда.
И вот сейчас, когда Александру Петровичу предложили дело не то что безнадежное, но достаточно одиозное, притом не сулящее никаких выгод, он согласился его взять, сочтя случай подходящим, чтобы напомнить юридическому миру о себе как о блестящем адвокате.
Почти полвека назад, в сорок пятом году, демобилизованный артиллерист Шапкин из деревни Шапкино закатил в свой овин оставшуюся бесхозной сорокапятимиллиметровую противотанковую пушку. Пятьдесят лет без малого старый солдат ежедневно, как положено по уставу, производил осмотр, чистку и смазывание орудия, причем самое смешное, об этом знала вся деревня. А год назад сельский совет крепко обидел артиллериста при разделе колхозной земли, и тот, выведя пушку на позицию, дал предупредительный выстрел поверх сельсовета, выждал, пока оттуда все разбегутся, и принялся методично разносить в щепки здание, не жалея боезапаса.
Несмотря на смехотворность, эта история подпадала под крутые статьи уголовного кодекса, а если учесть, что старику было под восемьдесят и в позвоночнике у него застряли два осколка, любой, даже самый либеральный срок равнялся в данном случае пожизненному заключению, и потому, в каком-то смысле, дело могло считаться безнадежным.
Александр Петрович, подготовив эффектную и парадоксальную концепцию защиты, с нетерпением ожидал начала процесса, но увы, можно сказать, собственными руками, в соответствии с тривиальнейшей из поговорок «На всякого мудреца довольно простоты», загубил столь многообещающее дело.