Я обратился к нему. Врач, молодой литовец, лишь взглянул на меня и тут же сказал старшему погоняле, что я освобождаюсь от работы. Он приказал чуть позже привести меня в амбулаторию.

Со мной в бараке осталось еще трое больных. Когда все ушли, больные вынесли парашу во двор и вылили из нее испражнения. После этого часовые закрыли нас. В обязанности больных входило убирать в бараке и топить печку. В первой половине дня меня отвели в амбулаторию, где уже собралась медицинская комиссия.

Врачи удивились, что меня так быстро выпустили из больницы. Литовец, проводивший меня до барака, сказал часовому, что я не пойду на работу и что он поставит в известность лагерное управление. Мне он пообещал, что мне будут давать больничный паек.

Я лег на свое место и стал рассматривать барак. Он выглядел так, словно был нежилой. Нары стояли голые, поскольку лагерники унесли с собой все «постельные принадлежности». Штаны служили матрацем, подушку заменял бушлат на вате, а вместо одеяла использовалась телогрейка. Те, у кого были полотенца, повязывали их вокруг шеи вместо шарфов.

Мои товарищи вернулись с работы в глубокие сумерки. Двери барака открыли, и каждый поспешил на свое место, чтобы хоть немного согреться. От мороза не защищала даже одежда на вате. Вокруг рта, носа и глаз висели сосульки, до неузнаваемости менявшие облик людей. Руки у них настолько закоченели, что они не могли даже расстегнуть пуговицы и развязать тесемки на одежде. Я помогал им сбросить с себя смерзшееся тряпье. Немного согревшись, они заговорили. Ужин раздавал бригадир со своими помощниками. Заключенные обычно получали пол-литра овощной баланды и кусок соленой рыбы. Иногда давали и кашу. Существовали и три различные пайки хлеба – от трехсот до восьмисот граммов. В тот день я получил тюремную пайку, больничную мне выдали только на третий день.

После ужина люди постепенно успокаивались. Напряжение спадало, лагерники оживали, кое-где раздавался даже смех. Потом они начинали рассказывать мне, что было на работе. Новостей всегда хватало. Случалось, что конвойные кого-нибудь избивали до смерти, или тяжело ранили «при попытке к бегству». А то и просто кого-то пристреливали как собаку.

Я был освобожден от работы целых две недели. Единственной моей обязанностью было вместе с другими больными топить печь. Товарищи оставляли мне одежду, которую нужно было поштопать. В таких случаях я отдавал им свою одежду. За две недели она полностью поистрепалась. Я быстро поправлялся. И наступил день, когда врач сказал мне, что я завтра могу выходить на работу. Я стал готовиться к этому. Прежде всего, я принялся штопать ватные штаны. На бушлате осталась всего одна пуговица. Валенки были слишком велики, и мне приходилось наматывать на ноги множество тряпок. Валенки больших размеров были у заключенных в цене. Каждый готов был поменять свои валенки на большие, отдавая за них даже последний кусок хлеба. Меховая шапка у меня тоже была хорошей, и только с рукавицами была проблема. Они так истрепались, что штопать их было очень трудно.

На следующий день я встал в колонну. От тюремного барака до главных ворот лагеря нас вели лагерные погонялы, а затем нас принимал конвой. Товарищи предупредили меня, что до места работы нужно идти два километра. Шли мы по крутой дороге, ведущей на возвышенное плато, где находился карьер по добыче гравия. К нему мы шли через открытый рудник. Работавшие там заключенные на несколько минут бросали свою работу и, влекомые любопытством, приближались к нам. Искали знакомых, хотя это было почти бесполезно из-за одинаковой у всех одежды. И все же иногда отыскивали и приветственно махали руками. Однако шахтеры вынуждены были тут же возвращаться на свои места, так как конвоиры направляли на них дула винтовок и автоматов.

Во время марша конвойные внимательно следили за тем, чтобы мы четко выполняли инструкции. Мы часто останавливались и выслушивали брань и угрозы начальника конвоя, что он будет применять оружие. Если кто-нибудь на гололедице поскальзывался и падал, нас в наказание ставили на пятнадцать минут на колени в снег. И все это время конвоиры ругали нас самой отборной бранью. Я был счастлив, когда мы приходили на рабочее место.

Мы остановились перед деревянным сараем. Начальник конвоя, начальник карьера и наш бригадир пошли на место работы выяснить фронт работ. Вся рабочая территория была окружена табличками с нарисованными на них черепами и надписями: «Запретная зона». Конвойные окружали эту территорию. В нашу задачу входило очистить территорию от больших снежных заносов, ломами и кирками разбивать замерзшую щебенку, грузить ее в вагонетки и отвозить их в бункер. В каждой группе было по шесть человек. Четверо долбили щебень и загружали им вагонетки, а двое толкали эту вагонетку к бункеру. Несмотря на очень низкую температуру, нам было жарко. Работа была тяжелой, норма высокой. Кроме того, конвоиры следили за тем, чтобы работа шла интенсивно. Того же, кто, по их мнению, работал плохо, заставляли снимать телогрейку. Таким образом его заставляли выкладываться до конца, чтобы не замерзнуть. Если же, по мнению конвоиров, и это не помогало, жертва должна была снимать и бушлат. Так, лагерники работали в одних рубашках. Поэтому и не удивительно, что многие довольно быстро уходили в мир иной.

Работали с восьми часов утра без обеденного перерыва. Конвоиры с собаками менялись через каждые два часа. После работы начальник конвоя получал в дирекции карьера расписку, в которой отмечалось, на сколько процентов мы выполнили норму. За каждый перевыполненный процент конвоиры получали премию. Если в расписке значилась недоработка, конвоиры на обратном пути вымещали на нас весь свой гнев: они загоняли нас в глубокий снег и строго следили за тем, чтобы мы не нарушали строй. Каждые пять минут они останавливали нас и начальник кричал:

– Ну, как вам это нравится? Я научу вас работать!

Норму мы выполняли редко, но все же, благодаря добродушному начальнику карьера, в расписках часто значилось, что мы выполняли ее на сто процентов.

После тяжелой работы и сильного мороза мы радовались возвращению в теплый барак и овощной баланде. Мы так тщательно вылизывали пальцами и языком свои миски, что их не нужно было даже мыть. Во время раздачи хлеба в бараке случались и кровавые драки, хотя бригадир, тоже политический, старался быть справедливым. Он давал большие куски тем, кто лучше работал, но уголовники, работавшие плохо, стремились ухватить куски побольше и постоянно угрожали бригадиру. Иногда и нападали на него. Однажды один из бандитов направился к ящику, где хранился хлеб, а бригадир хотел остановить его. Урка вынул нож и нанес бригадиру пятнадцать ударов. Мы стали звать на помощь, но никто из караульных не откликнулся. Тогда я схватил кусок деревяшки и бросил ее в окно. Караульный, дежуривший на вышке, открыл огонь. Через некоторое время в барак прибежали лагерные погонялы. Тяжело раненный бригадир умер по дороге в больницу.

После этого убийства бригадиром назначали уголовника. Теперь над нами издевалась не только конвоиры, но и новый бригадир. Во время раздачи баланды политические получали лишь редкую жижицу. Уголовникам же он черпал с самого дна. Кроме того, он давал им и больше хлеба. Таким образом, те, кто больше работал, в скором времени из-за плохого питания становились негодными к работе. Из-за этого, а также из-за безделья уголовников, нормы больше не выполнялись. Начальник карьера все реже выдавал хорошую расписку, поскольку продуктивность была такой низкой, что он не мог брать на себя ответственность. Начальник конвоя получил выговор от своего непосредственного начальника.