Вспыхнула спичка и осветила лицо Петра. Его длинные черные усы в этом свете казались еще длиннее. Он вытащил из сумки свою трубку и пакет с купленным в порту табаком. Спичка потухла, но свет ему был уже не нужен. Я слышал, как он развязывал пакет, как набивал трубку. Воздух наполнился непривычным терпким запахом.

Снова вспыхнула спичка. Он уже держал трубку во рту.

— Петро, иды покуры в туалэти, — попросила Галя. Петр молча поднялся и вышел из купе, освещая себе путь все той же горящей спичкой. Мы остались втроем. Снаружи продолжали звучать крики, кто-то пробежал мимо вагона, и топот ног показался мне неестественно громким. Ритмичное звонкое постукивание молотка по буксам дошло до нашего вагона и прошло дальше.

— Зараз вжэ пойидэмо? — спросила Галя.

— Наверно, — ответил я.

Мое настроение окончательно улучшилось. Захотелось приободриться, и я попросил Галю сварить нам кофе. Протянул ей коробок спичек. Наши руки сближались «на голос». Наконец она чиркнула спичкой и маленькое пламя осветило наши лица и стол, сбитый из плотно пригнанных друг к другу досок.

Галя достала таблетку сухого спирта, положила посередине стола и подожгла.

Когда спичка потухла, нас продолжило освещать голубое пламя спирта. Только было оно не таким ярким. Галя поставила сверху проволочную подставку, а на нее и джезву. Гуля достала из баула пиалы.

Боже мой, подумалось мне, когда я последний раз сидел за нормальным столом?

Ощущение домашнего уюта согрело душу.

Петр зашел в купе, когда Галя уже разливала кофе по пиалам. Купе заполнилось кофейным ароматом, и этого аромата в воздухе теперь было больше, чем кофе в моей пиале. Я делал очень маленькие глотки, растягивая удовольствие.

Спиртовая таблетка продолжала гореть, выполняя теперь роль свечки.

Петр кашлянул, взял со стола свою пиалу.

— Нэ той табак, — произнес он грустно и вздохнул. Глотнул кофе и снова закашлялся. Было слышно, как Галя ударила его несколько раз по спине.

— Тыхшэ, тыхшэ! — остановил ее Петр, перестав кашлять. — Кращэ щэ кавы звары.

Галя послушно зашелестела пакетом с молотым кофе. Состав снова дернулся, уже намного мягче. Вагон скрежетнул и медленно поехал.

— От зараз бы чарку выпыты! — бодро прозвучал голос Петра.

— Тоби нэ можна, — ответила Галя.

— У нас все равно ничего с собой нет… — сказал я.

Снова за глухой стеной служебного купе прозвучали крики железнодорожников, и мы замолчали,прислушиваясь. Железнодорожники перекрикивались по-азербайджански, так что понять их все равно было невозможно. Вскоре все стихло, и в ушах остался только ритмичный шум идущего поезда.

Мы ехали. Порт, должно быть, уже остался позади. В купе стоял сильный кофейный аромат — Галя разливала по пиалам вторую джезву кофе. Глаза привыкли к темноте, слегка рассеянной голубым пламенем спиртовой таблетки, и я различал не только лица Гали, Петра и Гули, но и выражения этих лиц.

Петр в этот раз пил кофе не спеша, подолгу задерживая пиалку в ладонях.

Даже купейный полумрак не мог скрыть уверенной радости в его глазах. Галя была задумчива, а Гуля, когда я повернулся к ней, приблизила свое лицо к моему — ее красивые раскосые глаза смотрели внутрь меня, смотрели с любовью и преданностью. Я не смог удержаться и подался вперед всем телом, коснулся губами ее губ.

Петр громко чмокнул, чем осадил меня.

— Гарный ты хлопэць, — сказал он, улыбаясь. — А поводыш сэбэ, як якыйсь тинэйджэр! Нэ розумиеш, що мы зараз займаемось дэржавнымы справамы. — Он поднял руку в жесте, придававшем дополнительный вес его словам.

— Послушай, это моя жена и я имею право целовать ее, когда захочу. Ты, может быть, и занимаешься сейчас государственными делами, а я домой еду!

— Уси мы домой йидэмо, на батькивщыну. — Петр кивнул. — Ну ничего, цилуйся, скилькы хочэш, або скилькы вона схочэ! — И он махнул рукой. — Справди, ты вжэ багато для Украйины зробыв, можэш цилува-тысь…

Последние слова Петр сказал без всякой издевки и мoя мгновенная раздраженность исчезла. Так же, как исчезло желание целоваться. Осталась какая-то растерянность. Громкие слова, произнесенные Петром, переключили мое внимание. «Мы сейчас занимаемся государственными делами», «едем на родину», «ты уже много для Украины сделал!»… Все эти обычные газетно-лозунговые клише вдруг вселили в мои мысли несвойственный мне пафос. Я задумался о ближайшем будущем, о Киеве. Дело двигалось к концу, и, вероятно, по приезде, когда мы доставим этот песок куда положено, скажут нам большое государственное спасибо.

Может, и наградят чем-нибудь? Ну уж во всяком случае ту малость, о которой я их попрошу, они выполнят. Избавят меня от угрозы, которой, может быть, уже и так не существует. Что им стоит дать гарантии моей безопасности? Ведь у СБУ все на крючке, и те, кто до сих пор на свободе — тоже на крючке. Скажет им СБУ — этого не трогать, и никто меня больше пальцем не тронет! И заживем мы с Гулей спокойно и весело. Радостно заживем.

— Трэба будэ нам соби взяты трошкы цього писку, — негромко сказал Петр, повернувшись к Гале. Она кивнула.

— Набэрэмо кульок и колы у нас сын народыться — покладэмо трошкы писка у колыску, щоб справжним украйинцэм вырис. Тоби цэ нэ так важно, — Петр перевел взгляд с Гали на меня. — Ты — росиянын, як бы ты того нэ хотив, а украйинцэм николы нэ станэш… — и Петр тяжело вздохнул, словно стало ему нестерпимо жаль, что я никогда не стану украинцем.

— А зачем мне становиться украинцем, если я русским родился?

— Ты ж в Украйини жывэш? — вопросом на вопрос ответил Петр.

— Ну и что? И паспорт у меня украинский.

— Паспорт цэ однэ, а душа — иншэ. Душа в тэбэ росийська, «ши-ро-кая»… — сказал Петр и хохотнул.

Я пристальнее присмотрелся к его лицу, к его глазам. Взгляд его показался мне затуманенным, блуждающим. Что-то с ним было не так. Даже Галя смотрела на него взволнованно.

Петр снова хохотнул и замолк.

— Трэба закурыты, — произнес он через пару минут, взял со стола трубку, снова набил ее табаком из кулька. Прикурил прямо от спиртовой таблетки и вышел в тамбур.

— Надо его на песок посадить, — пошутил я, глядя на Галю. — Украинский дух учит любить инородцев!..

Галя хотела ответить, но в этот момент из тамбура донесся хохот Петра. Он хохотал несколько минут подряд, захлебываясь смехом, а мы сидели в оцепенении.

Шум колес поезда и хохот Петра звучали таким диссонансом, что навевали мысли о сумасшедшем доме. И вдруг к этим звукам прибавился третий — несколько ударов по деревянной крыше служебного купе. Отмотав звуковую память назад, я посчитал удары — их было четыре или пять. Глухие, тяжелые. Похожие на шаги, усиленные замкнутой акустикой нашего купе.

А Петр все еще хохотал. И Галя уже бежала к нему в тамбур.