Только чайки кричали, то обгоняя паром, то снова возвращаясь к его корме.

Но никто не бросал им корма. Пассажиры, среди которых в основном были казахи и кавказцы, молча сидели на своих сумках и чемоданах.

— Пошли прогуляемся, — предложил я Гуле.

Оставив Петра с Галей сторожить вещи, мы прошлись по палубе, обошли паром вдоль бортов, с интересом изучая открывшиеся горизонты.

Влажный воздух отдавал солью и йодом. И солнце, зависшее между берегом и нами, не казалось жарким.

Обнявшись мы остановились у заднего борта, глядя на расползавшиеся за паромом невысокие волны, на уходящий в прошлое берег.

С этого расстояния можно было рассмотреть и часть города, спрятавшегося справа от порта, за невысокими желтыми холмами. Обычные пятиэтажки.

— Ты была в Красноводске? — спросил я Гулю.

— Нет.

— Я тоже нет, — усмехнулся я.

Рядом под бортом на палубе, постелив верблюжье одеяло, сидела казахская семейка — муж, жена и трое девчонок, младшей из которых было годика три, а старшей лет восемь. Одеты они были по-городскому, никаких ярких цветов. Тусклые платьица. И родители, им было лет по тридцать, одеты были скромно, словно специально, чтобы не привлекать к себе внимания.

Вдруг рядом присела еще одна девочка лет десяти, и я понял, что она тоже часть этой семьи. Она принесла двухлитровый бидончик — с таким я в детстве ходил за молоком. Над бидончиком поднимался пар.

— Здесь есть кипяток, — сказал я Гуле, кивнув на бидончик.

Когда я с котелком в руке отыскал наконец место, где можно было набрать кипятка, оказалось, что на этом пароме за все нужно платить. В котелок вошло два литра.

— Один доллар, — сказал мне азербайджанец, руководивший краником титана. — Может хочешь растворимый суп? Или каша? Все есть, недорага…

Пообещав принести доллар и по дороге подумать о растворимом супе, я вернулся с кипятком к нашим вещам. Гуля с Галей уже достали пиалы и свертки с запасенной едой.

Найдя в большом конверте, переданном нам полковником Тараненко, пачку долларов, я вытащил самую мелкую купюру — десятку — и вернулся к титану.

Сдачи у азербайджанца не было, и мне пришлось взять три пакета растворимого супа неизвестного арабского производства.

Пообедав, мы устроились в два ряда на палубе под бортом. Задремали.

Время шло медленно. Иногда я открывал глаза, проверяя, высоко ли еще солнце. Когда я очередной раз очнулся от дремы, солнце уже опускалось.

Я поднялся на ноги, прилег грудью на борт. Море было по-прежнему спокойно, только уже почище. Горизонты приблизились. Между нами и горизонтом плыл по своим делам какой-то сухогруз, плыл в направлении, противоположном нашему.

Какое-то время я следил за ним, радуясь возможности хоть за что-то зацепиться взглядом.

Остальные спали. Петр посапывал во сне. Я оглянулся и увидел еще несколько групп спящих пассажиров. Казалось, что почти все на этом пароме путешествовали семьями. И почти все вокруг спали, разложив одеяла на палубе.

Ветер усилился, колыхавшееся морское желе штиля разбилось на широкие ряды невысоких волн. Паром стал покачиваться — море словно пыталось усыпить его, как младенца в коляске. Я сразу вспомнил плавучий рыбзавод, даже не из памяти он вынырнул, а само тело вспомнило эту огромную качавшуюся на волнах махину. Руки вспомнили дрожащее железо бортов, за которое держались во время качки. И шторм, единственный шторм в моей жизни, всплыл, как кинохроника перед глазами. Ночной грохот волн, скрежет железа под натиском бушующей воды, и я, удерживаемый от падения объятиями привыкшей к штормам Даши, спокойно проспавшей буйство каспийской стихии. Сколько времени прошло с тех пор? Сколько дней и недель?

Казалось, что не так много-но все это было уже в глубоком прошлом, в прошлом, к которому не вернуться.

Я опустил взгляд на Гулю. Она спала на боку, подложив под голову сумку Гали, лицом к борту. Джинсы шли ей больше, чем рубахи-платья. Она сразу, будто переодевшаяся после выступления танцовщица фольклорного ансамбля, стала одной из нас. И все же, помня ее отца, сестру и те несколько дней, проведенные в их кибитке, я понимал, что ее восприятие жизни не может быть таким же, как мое.

Только сейчас и только с виду она ничем не отличалась от нас, от меня, Петра и Гали. На самом же деле, думал я, ей, должно быть, стоит больших усилий умело скрывать свое волнение и свои мысли по поводу нашего путешествия и нашего с ней будущего вообще. Я не очень-то верил в ее восточную покорность. И при этом я полностью доверял ей, доверял больше, чем Петру, Гале или, тем более, полковнику. Она была из другого мира, но она была моей женой. Хотя брак наш был скорее чем-то мистическим, спущенным на нас с неба и нами принятым, чем реальностью, за которой, как за каждой реальностью, прячется подтверждающий эту реальность документ.

За моей спиной раздался вдруг тонкий дребезжащий звук, и я, инстинктивно обернувшись, встретился взглядом с невысоким смуглым мужчиной лет сорока. Он стоял метрах в десяти от нас за лебедкой. Как только наши взгляды встретились, он резко повернул голову и, быстрым шагом пройдя метров десять, исчез за железной лестницей, ведущей к зачехленным спасательным шлюпкам, висевшим по обе стороны над бортами.

Он исчез, но перед глазами у меня еще несколько секунд стояло его смуглое лицо. Он не был похож ни на казаха, ни на азербайджанца. Скорее — на хорошо загоревшего славянина. Но вот я забыл его лицо и вернулся мыслями к Гуле, представляя себе ее на киевских улицах, за столиком в кафе или в моей квартире, рядом с Софиевским собором, на площади, каждое воскресное утро наполняемой колокольным звоном.

С наступлением темноты горизонты ожили и теперь то тут, то там виднелись далекие огоньки невидимых кораблей и рыбацких шхун. На палубе тускло светили корабельные фонари, спрятанные за овальными решетками. Сверху, с капитанского мостика, лился яркий желтый свет, но между ним и палубой висели спасательные шлюпки, торчали железные трапы и лестницы. Так что только капли этого света добирались до нас, падая пятнами на внутренний борт.

Выспавшись, мы бодрствовали, несмотря на темноту и укачивавшие паром волны.

Петр крутил в руках пистолет с глушителем.

— Спрячь, — попросил я, наклонившись.

— Нэзручна зброя, — сказал он, пряча пистолет в сумку. — Глушытэль дужэ важкый… Ты нэ знаеш, колы вжэ цэй Баку?

Я пожал плечами. Мне бы и самому это хотелось знать.

— Скоришэ б вжэ на пойизд систы, — вздохнул Петр. Потом обернулся к своей подруге. — Галю, звары кавы, Галя достала свой кофейный приборчик. Насыпала в джезву молотого кофе, налила воды из баллона, наполненного в Красноводском порту, подожгла таблетку сухого спирта и поставила джезву на подставку над синим спиртовым пламенем.

Прошло еще несколько часов. Море снова успокоилось, разгладило свою поверхность, убрав гребешки волн. Паром проплыл недалеко от нефтяной платформы, над которой живым маяком плясал огненный факел.