— Коля, — обратилась ко мне Галя. Выражение ее лица было непривычно серьезным. — Скилькы у нас долярив в конвэрти залышылось?

Я бросил взгляд на темневшее небо, припоминая расходы последних двух дней.

— За «транзит» отдали восемьдесят, за вагон — двести пятьдесят, за «транзит» груза — еще двести… итого пятьсот тридцать плюс мелкие расходы — долларов тридцать-сорок. Три тысячи минус пятьсот шестьдесят.

— Дви тысячи чотырыста сорок, — Галя кивнула и записала сумму в маленькую записную книжку. — А там було ривно тры тысячи?

— Я не считал.

— Трэба було порахуваты, — вздохнув, сказала она. — Добрэ, пизнишэ пэрэвирымо…

Относительную тишину вечернего порта нарушил шум моторов. В хвост очереди на причалпристроились два «КрАЗа». Хлопнули дверцы самосвалов. Водители вышли, закурили, присев на ступеньку первой машины. Потом один из них направился к нам.

— Все в порядке, — сказал он, остановившись. — Чай будет? — Кивнул он на котелок с закипавшей водой.

Гуля встрепенулась, достала из баула пакет с чаам, высыпала пригоршню прямо в воду. Достала пиалы.

— Садитесь, — предложил водителю Петр. Казах сел между Галей и Петром.

Гуля, обмотав руку полотенцем, сняла с крючка котелок и умело разлила чай.

Потом раздала всем по соленому сырному шарику.

— Последние, — сказала она, вздохнув. Мы держали пиалы в руках. Чай был еще слишком горячий. А я уже бросил сырный шарик в рот, и его зернистый соленый вкус разлился по небу, вызывая жажду. Хотелось быстрее запить эту соленость, но я заставил себя терпеливо ждать, пока чай немного остынет.

— Вот документы, — казах протянул Петру бумаги, глотнул чаю и только потом бросил в рот свой сырный шарик. — Мы уже в обратку. Чай допьем, я вас к вагону отведу…

Я пригубил свой чай — нет, еще рано было его пить. Видно, у казахов глотка более устойчивая к ожогам, подумал я. Посмотрел на нашего водителя. Мы даже не спросили, как его зовут. Они с напарником сейчас уедут и останутся в нашей памяти просто как два казаха-водителя, перевозивших наш песок с Мангышлака до Баку. Может, это и правильно, ведь мы с ними если и говорили, то только кратко и по делу. Ничего больше общего у нас не бь1ло и нет. И все равно, даже если и спрашивать имя у каждого, с кем случайно столкнет судьба, все имена не запомнишь…

Ветер с Каспия усилился, и мне стало холодно. Только ладони, державшие пиалку, принимали ее тепло, но дальше ладоней это тепло не шло. Хорошо бы достать из рюкзака свою ветровку, подумал я. Но эта мысль так и осталась мыслью. Я нашел более разумный способ согреться — просто поднялся и передвинул рюкзак, на котором сидел, поближе к костру.

Теперь, хоть ветер и дул мне в спину, жар от костра <5ыл сильнее. Я уже пил чай, и сырный шарик, катаясь на моем языке, терял в весе, делаясь все меньше и меньше и передавая свою соленость горьковатому зеленому чаю.

— Я сейчас, — сказал казах, опустив пустую пиалу на землю перед собой.

Он пошел к машинам и вернулся с пакетом в руке.

— Вазьми, — протянул он пакет Гуле. Гуля, заглянув внутрь, улыбнулась.

Сказала водителю что-то по-казахски. Наверно, слова благодарности. Он ей тоже ответил по-казахски. Потом повернулся к нам.

— Пайдемте уже, а то перегонят вагон — трудно найти будет.

Петр разбросал ногой костер, затоптал горящие дощечки. Гуля собрала пиалки и треногу, уложила в баул. Казах легко перебросил ее двойной баул себе через плечо и пошел не спеша вдоль стены морских контейнеров. Мы двинулись за ним.

Остановились минут через десять перед двумя сцепленными вагонами.

— Этот ваш, — казах кивнул на левый вагон. С виду это был обычный товарный вагон. Только когда я попытался откатить в сторону его дверь, казах остановил меня.

— У купе есть свой вход, — сказал он, показывая на левый край, где действительно виднелась странноватая, словно насильно врезанная в деревянную стенку вагона дверца. — Если эту откатить, — он указал на середину вагона, — песок посыплется. А его уже брезентом накрыли от дождя…

Я подошел к боковой дверце. Под ней были приварены две железные ступеньки, нижняя зависала над землей на добрых полметра. Открыв дверь, я заглянул внутрь, но ничего не увидел из-за уже сгустившейся темноты.

— На фонарик, — сказал мне казах.

Я провел лучом фонарика по служебному купе. Дверца вела в узкий предбанник. Дальше я увидел еще две дверцы — одна в туалет, то есть в маленькое квадратное помещение с круглой дыркой в деревянном полу и со старой дверной ручкой, прибитой к стенке слева от дырки. Справа от дырки в стене торчал гвоздь-десятка, по всей видимости для накаливания уже прочитанных газет. Я вспомнил об единственной газете, лежащей где-то на дне рюкзака, газете, найденной вместе с фотоаппаратом «Смена» в той палатке, которая чуть не стала моей могилой.

За второй дверью находилось служебное купе с четырьмя полками и столиком.

Нижние полки были деревянные, обитые дерматином. Зато верхние были явно импортного происхождения, видно, их выдрали со списанных немецких вагонов и прибили к деревянным стенкам этого купе. Как-то само собой стало ясно, что мы с Петром будем обитать на нижних жестких полках. «Лучшее — женщинам и детям», — подумал я и усмехнулся.

— Эй, Коля, дэ ты там? — раздался снаружи голос Петра.

Я вернулся к открытой дверце и сразу получил от Петра черную хозяйственную сумку.

Погрузив все веши, я возвратился к стоявшему у вагона казаху.

— Послушай, продай фонарик, — попросил я его.

— Вазьми лучше спички, что тебе фанарик… Он китайский, батареек на него не хватит.

— А между купе и песком какая-то дверца есть? — спросил я, засовывая в карман два коробка спичек.

— Канечна. Из туалета.

Пожав на прощанье руку водителю-казаху, я вернулся в вагон и закрыл за собой дверь. С зажженной спичкой зашел в наше купе — Галя, Гуля и Петр уже сидели на нижних полках. Я уселся рядом с Гулей и задул спичку. Сразу стало невыносимо темно. Я обнял Гулю, прижал ее к себе. Потом ладонями нашел ее лицо, теплое и гладкое. И поцеловал. Объятия успокоили меня, сделали окружившую нас темноту не такой зловещей, какой казалась она мне еще несколько минут назад.

— Хоча б викно зробылы, — прозвучал в темноте голос Петра.

Издалека донесся корабельный гудок. Потом снова наступила тишина и длилась минут двадцать-тридцать, пока на смену ей не возник нарастающий глухой шипящий шум. В этом шуме по мере его приближения возник ритм. Удар, который нельзя уже было назвать неожиданным, чуть не сбросил меня с Гулей с полки. Вагон дернулся и медленно пополз по рельсам. Железные колеса отсчитали первый стык, остановились. Еще один удар, и в этот раз нас с Гулей бросило спинами на деревянную стенку купе. Видно, железнодорожники всерьез занялись нашим составом. Послышались невнятные крики, чередовавшиеся с уже менее ощутимыми ударами и рывками. Мы оказались где-то посередине будущего состава.