– А твоя мама?

– Моя мама? – Эшли часто моргает. Она словно бы не готова к этому вопросу. Ее рука падает на диванную подушку, и она с силой потирает ее другой рукой. – О, она очень добрая.

– А чем она занимается?

– Чем занимается? – Эшли немного растеряна. – Она медсестра. Она любит заботиться о людях. То есть… любила, пока не заболела.

– Значит, это у тебя от нее.

Эшли легонько царапает бархат ногтями, но у меня не хватает смелости сказать ей, чтобы она это прекратила.

– Что от нее?

– Забота о людях. Йога – это же тоже целительство, верно?

– О да. Так и есть.

Я наклоняюсь ближе к Эшли:

– Наверное, это ужасно изматывает – посвящать свою жизнь стараниям помочь другим людям. Думаю, ты крепко спишь по ночам.

Эшли смотрит на свои руки на диванной обивке и громко смеется:

– Да, я сплю просто отлично.

– «Йога учит нас исцелять то, что нельзя терпеть, и терпеть то, что нельзя исцелить», – произношу я, не дав себе труда подумать, и добавляю: – Я прочла это на твоей странице в Фейсбуке.

– О да, конечно. Кажется, это сказал Айенгар? – Она смотрит на меня с удивлением. – Ты искала меня в Интернете?

– Прости, надо было притвориться, что я этого не делала? Я в том смысле, что теперь все этим занимаются. Как я понимаю, ты нашла мой канал в Инстаграме, верно?

Глаза Эшли словно бы затуманиваются, они становятся темными и непонятными.

– На самом деле я не такая большая фанатка социальных сетей. Когда начинаешь документировать все, чем занимаешься, перестаешь жить для себя и твоя жизнь превращается в спектакль для других. Ты никогда не существуешь в реальный момент времени – есть только твоя реакция на этот момент. – Она явно немного растерялась. – А что? Мне стоит заглянуть в твой Инстаграм?

– О…

Я допустила чудовищную бестактность, но теперь у меня нет выбора – надо продолжать разговор. И зачем только я затронула эту тему? Эшли явно не впечатлило то, что я привела цитату с ее страницы в Фейсбуке, совсем наоборот, и – о Боже! – она права.

– Мой канал посвящен вдохновению, питаемому мировой культурой. Ну, понимаешь… нечто наподобие манифестов мечтаний и креативности. Через моду. Но не так давно я сменила тему и больше склонна писать о жизни на природе, духовном насыщении.

Вот так я изготовила словесный салат и приправила его отсутствием смысла. Наверняка Эшли все поймет и увидит, что за моей тирадой ровным счетом ничего нет.

Однако она снова улыбается – весело, от уха до уха, – и я снова вижу этот ее кривоватый резец и гадаю, почему ее отец, стоматолог, не исправил ей этот зуб.

– Звучит загадочно. Ты обязательно должна рассказать мне об этом как-нибудь.

На самом деле я настолько отравлена, настолько пропитана притворством, фальшью жизни «под камеру», что, конечно, гадаю, не лжива ли улыбка Эшли. Может быть, я ошарашила ее своими рыданиями и хвастливым лепетом насчет соцсетей, а она просто умело скрыла это? Но тут улыбка Эшли исчезает, чуточку краснеют краешки ее ноздрей.

– О господи. Ты ведешь себя вежливо и ничего не говоришь, а от меня наверняка пахнет потом. Мне срочно нужно под душ.

Она резко встает, а мне хочется схватить ее за руку и снова усадить на диван. «Побудь со мной, не бросай меня одну!» – хочется мне умолять ее. Но я послушно иду следом за ней к двери.

Когда мы проходим мимо камина, Эшли вдруг останавливается перед нашей семейной фотографией и прижимает палец к стеклу. К лицу моего отца, к его гордой улыбке.

– Каким он был, твой отец?

Она задает этот вопрос таким тоном, что он звучит как на экзамене. Я немного теряюсь перед ответом. Я думаю об отцовской супружеской неверности, его страсти к азартным играм и равнодушии, но еще я думаю о том, как он изо всех сил старался делать все, что только было в его силах, чтобы возместить нам с братом потерю матери, как он любил меня и Бенни, несмотря на наши проступки. Я вспоминаю его улыбку, когда он объявлял меня гениальной для любого, кто готов был его слушать.

– Он был хорошим человеком, – говорю я. – Он всегда старался уберечь нас… особенно от ошибок. Иногда при этом он принимал жесткие решения, но намерения у него всегда были благие.

Голова Эшли едва заметно склоняется вправо. Она словно бы пытается рассмотреть фотографию под другим углом.

– Думаю, так себя ведут все родители. Наверное, мы, дети, простим родителям все, что они делали во имя своей любви к нам. Мы должны прощать, чтобы в один прекрасный день простить себя за то же самое.

Она смотрит на меня, но я отвожу взгляд. Мне не хочется долго думать об этом.

Мы идем по холодным коридорам к задней двери дома и уже почти добираемся до кухни, как вдруг Эшли резко останавливается.

– Я оставила свой коврик для йоги в библиотеке! – восклицает она, срывается с места, трусцой мчится по коридору и исчезает в недрах дома.

Я стою и жду ее – мне кажется, что ожидание длится немыслимо долго. Когда она возвращается, держа свернутый в рулон коврик под мышкой, лицо у нее покрыто румянцем и она не хочет встречаться со мной взглядом. Я гадаю: может быть, она плакала? может быть, я задала ей слишком много вопросов, разбередила не до конца зажившие раны? Эшли проскальзывает мимо меня в прихожую и торопливо шагает к двери. Почему-то мне кажется, что она сейчас уйдет навсегда.

И я хватаю ее за руку, чтобы остановить.

– Я так рада, что мы так откровенно поговорили, – говорю я. – Я скажу честно: у меня было очень мало подруг в жизни. Все это… – Я делаю свободной рукой неопределенный жест, как бы обводя весь Стоунхейвен, но не только его, но и всю мою жизнь. – Из-за всего этого мне было непросто. Из-за моей карьеры и всего прочего я больше привыкла к выступлениям на публике, чем к собственным признаниям. В онлайне личного мало, понимаешь? И так проще. Но теперь мне это стало нужно, пожалуй. Ты меня понимаешь? Но ты прости меня за то, что я так на тебя набросилась.

Мы стоим в тускло освещенной прихожей, рядом с мраморным столиком, на котором стоят декоративные часы и отбивают серебристым звоном время. Эшли озадаченно смотрит на меня. В полумраке трудно прочесть выражение ее глаз.

– Все нормально. Правда. Мне жаль, что у тебя выдался такой… трудный год.

Я порывисто обнимаю ее и вдыхаю исходящий от нее запах дрожжей. Ее кожа такая теплая и мягкая. Эшли напрягается так, словно она напугана, но тут я чувствую, что нечто внутри нее уступает моему порыву, сдается. Ее руки скользят по моей спине, сжимают мои лопатки так, словно ищут уступ, который поможет подняться выше.

– Спасибо, что выслушала меня, – шепчу я на ухо Эшли. – Я так рада, что мы станем подругами.

Она думает, что мы с ней подружки.