А я спокойно продолжила:

– Потому… Потому что, Расмус, я не понимаю, как могу по-настоящему любить тебя, если ты мне только снишься? Я прихожу в этот сон раз за разом, потом ухожу. Прихожу и ухожу… и скоро я снова уйду… и уже чувствую, что ухожу… и я не уверена, что снова вернусь… Сны не бывают вечными, они кончаются, и тем плохи… хотя иногда именно этим и хороши… Мне трудно расставаться с тобой, Расмус, мне не хочется расставаться, но я ухожу…

Где-то у горизонта начали взлетать вверх, один за другим, огни кораблей, но я уже уходила… и ушла.

* * *

В растерянности я хлопала глазами, вспоминая остатки сна. Неужели в этот раз удалось что-то запомнить? Какая-то чертовщина мне снилась, это точно, не иначе, как женской фантастикой навеяло. Потрясла головой, и последние остатки сна молниеносно покинули ее. Пошарила в голове – полная пустота, и тогда я злобно стукнула кулаком по борту. Черт! Сколько можно! Кулак жалобно заныл, и я очнулась. За что я себя так? Ну, не получается вспомнить свои сны, что ж теперь, давиться, что ли? Было бы из-за чего, сон – он и есть сон, был и прошел, ушел, исчез, растворился.

А я снова здесь, да и все остальное располагается на своих привычных местах. Что ни говори, а постоянство успокаивает. Мужики галдят в рубке над головой, чувствительно болтает корыто, предназначенное судьбой для перемещения нас во времени и пространстве. И я сейчас слезу с полки, где периодически хранюсь, и обычным порядком отправлюсь пить чай, а если повезет, то и кофе – если от него хоть что-то еще осталось.

Следуя заведенному, как будильник, порядку, я выбралась из кубрика. Оказалось, что шум создавали всего трое человек, команда в полном составе. Они восторженно таращились на неисчислимые косяки какой-то мелочи под днищем, отражаемую их новым японским эхолотом. Глубина под нами периодически менялась под воздействием набегавших волн, каждый раз приближавших нас к небесам не меньше, чем на полметра, а рыбьи толпы, безразличные к происходящему над ними, целеустремленно плыли и плыли куда-то по своим рыбьим делам.

Я почему-то позавидовала им. Плыть в темной тишине и глубокой невозмутимости, бездумно плыть… была бы я рыбой, тоже ни о чем не думая, плыла бы куда-то, не обеспокоенная грядущим, которое пугает нас, еще не успев наступить. Интересно, знают ли они, куда плывут? Или их, движимых инстинктом, на который они в безразличном спокойствии полагаются, несет по мере насущной необходимости туда, куда они стремятся, сами не зная того? А я… Какая необходимость тащит меня неизвестно куда, к черту на рога? Какая сила несет, не давая даже возможности сопротивляться? Почему я не рыба, почему не летаю?

Почему-то эта идея настолько глубоко задела мою истерзанную собственными усилиями душу, что я посвятила самосозерцанию почти все время до вечера, тем более что все обстоятельства к тому располагали. Книга в меня упорно не лезла, несмотря на еще две предпринятые попытки. Роман с Юриком толклись в лаборатории, подготавливая оборудование, команда ко мне почти не приставала, поскольку до них, наконец, дошло, что ем я немного, а в такую болтанку мой желудок сводит свои потребности до самого минимума. Курить в полуукачанном состоянии не хотелось, так что мне оставалось только вертеться с бока на бок со скоростью, прямо пропорциональной интенсивности посещавших меня мыслей.

Мою мыслительную чесотку прервал Роман, весело обрушившийся в кубрик.

– Да ты не спишь! Вот чудеса, никак не ожидал! Я собираюсь на берег, кобеля выгуливать. Могу и тебя выгулять заодно.

Разве откажешься от такого заманчивого предложения, да еще и высказанного в столь церемонной форме?

Судно деловито поплюхало своим курсом дальше, а наша лодка свернула в небольшую бухточку, уткнувшись носом в широкую и толстую полосу фукусов на самой границе воды и суши. Ковыляя по их скользкой, подвижной, рассыпающейся массе, чувствуя под подошвами щелчки лопающихся воздушных пузырей на ветвях, я кое-как выбралась на устойчивый грунт.

Кобель, не сказавший ни слова ни на судне, ни в лодке, незамедлительно удрал в глубину берега. Роман бросил на плоский валун куртку, и мы уселись на нее, спиной к спине. Солнце довольно быстро свалилось в воду, скоро совсем стемнело. Чистое небо покрывалось звездами, или вернее сказать, они постепенно проступали на черном фоне неба. Заканчивался прилив, и вода, вздыхая, подходила все ближе к берегу, заливая обнаженный отливом песок, мокро поблескивающий в звездном свете. Я задрала голову к небу. Роман тихо спросил:

– Оль, почему тебя так привлекают звезды?

– Меня все привлекает, – усмехнулась я. – Но точнее, пожалуй, будет так. Я чувствую странное единение со всем творящимся в природе, как будто все происходит во мне, внутри меня. Когда я вижу воду или просто думаю о ней, мне кажется, я понимаю и переживаю все ее движения, чувства и мысли…

– Разве вода может думать? – мне показалось, Роман серьезно отнесся к моему заявлению.

Приятно, хоть кто-то не считает, что я несу полный бред. Остальные уверяли меня в этом непосредственно с разбега, стоило только потерять контроль и ляпнуть что-нибудь подобное.

– Черт ее знает, мне иногда кажется, что какие-то мысли или что-то иное, то, что мы могли бы назвать мыслями, у нее есть, – сказала я, и вдруг меня прорвало: – Я ощущаю чувства деревьев, травы, листьев, цветов, насекомых, птиц и рыб. Всего, что меня окружает, с чем приходится сталкиваться. А почувствовать звезды не могу, их ощущения мне недоступны. То есть, они, конечно, присутствуют во мне, как и все остальное, но как-то отстраненно. А я страстно хочу понять их, может, поэтому меня так к ним тянет.

– Странные вещи ты говоришь, Оля. Все-таки я подозреваю, что ты не совсем обычный человек, – в ответ на мою тираду заметил Роман.

– Глупости! – безапелляционно заявила я. – Я как раз и есть самый обычный человек, потому что того, кто не чувствует всего этого, я человеком не считаю.

– Не ожидал от тебя такой категоричности, – фыркнул он. – Кем же тогда?

– А черт его знает, – легкомысленно отозвалась я. – Кем-то другим. Разве обязательно все следует немедленно классифицировать? Разве любое определение хоть чему-нибудь помогает в понимании мира? Я все больше склоняюсь к мысли, что понимать происходящее, исходя из неких существующих или вновь возникающих представлений – дохлый номер. Вспомни, что думали о мире наши предки лет пятьсот назад. И что осталось от их соображений? А теперь попробуй представить, что будут думать о том же самом мире наши потомки лет через пятьсот. Наши представления будут им так же смешны, как нам – представления наших предков, так что зачем напрасно тужиться в попытке что-то понять, не обладая реальными знаниями? Да и потом, знания все время развиваются, и вообще неясно, смогут ли когда-нибудь люди понять, как устроен наш мир. Я в это что-то слабо верю, хотя бы потому, что наши органы чувств ограничены по определению матушкой природой. Видим только часть спектра, слышим не все звуки. Что там за пределами наших органов чувств? Нам дали самый минимум, вот мы и выкручиваемся, как можем, восполняя недостаток знаний разнообразными измышлениями.