– Прости, Сережа…

Затем развернулся и выскочил из раздевалки.

Город переливался ночными огнями.

Окна горели электрическим светом, красные реки машин с горящими фарами ползли по дорогам.

Здесь, на улице, ведущей от больницы к старой церкви, находился модный бар. Дверь распахнулась, и оттуда вышла покачивающаяся парочка. Они то ли обнимались, то ли поддерживали друг друга, чтобы не упасть.

И вдруг все изменилось. Она нахмурилась, выкрикнула что-то грубое. Он толкнул ее так, что она едва удержалась на ногах.

Она развернулась и пошла прочь. Он – разнаряженный мажор – сплюнул, закурил и направился обратно к клубу.

Никто из них не видел человека в черном, отдаленно похожего на католического священника.

Сизиф не выпускал из вида темную, сгорбленную фигуру с поднятым воротником, шедшую впереди, к старой церкви. Фигура удалялась. Но Сизиф ждал кого-то еще. Он бросил быстрый взгляд на свои часы: с минуты на минуту.

Из-за поворота появился низкорослый мужчина с кривыми ногами. В холодный влажный вечер он был без куртки, в старом, дурно пахнувшем свитере. Покачиваясь, он тоже плелся в сторону церкви.

Мужчине было не больше пятидесяти, но он выглядел совсем как старик.

Очень удачно.

Правда, нельзя сказать, что это была удача. Сизиф рассчитал все до минуты, изучив каждого, кто мог бы оказаться в это время здесь по причинам, не вызывающим подозрений. Ему нужен был кто-то открытый для воздействия: с раной в душе, которую безуспешно пытался бы залатать злобой и алкоголем.

Этот, в свитере, был уже практически готов.

Много событий сегодняшнего дня подогрели его почти до нужной температуры.

Сизифу оставалось сделать совсем немного.

И этот мажор, который, докуривая сигарету, собирался переступить порог бара, тоже был зол как надо.

Все складывалось просто идеально.

Одна маленькая случайность, одно неосторожно брошенное слово, вскрывающее нарыв униженного эго – и начинается цепь событий с большими последствиями.

Нет, Сизиф не испытывал от этого никакого удовольствия.

Никакого.

Но он был профессионалом.

И у него был дар.

Почему именно такой, а не какой-нибудь другой?

Почему бы ему, например, не писать прекрасные книги или картины? Не петь, как Уитни Хьюстон?

Сизиф искал ответы в прошлых жизнях, но толком ничего не нашел.

Он был как рентген. Всегда точно чувствовал слабые и больные стороны, всегда безошибочно вычислял того, кто больше других заряжен эгоизмом и властолюбием. Понимал, кто носит в себе унижение, гнев, ярость, ненависть, обиду или ревность.

Они даже пахли иначе. Нет, не настоящим запахом, а каким-то другим, который мог учуять только он.

И его проклятому таланту нашлось одно-единственное применение.

Наконец, эти двое оказались в необходимой близости друг от друга: пьяница в вонючем свитере и накачавшийся черт знает чем модный парнишка из клуба. Проходя мимо, старик грубо задел мажора.

– Глаза разуй, пьяная рожа! Хреновы бомжи, хоть бы вас всех отловили и перестреляли как собак, – парень плюнул ему вслед.

Пьяный не решился остановиться. Не решился взять парнишку за грудки. Но, продолжая семенить вперед, обернулся и осклабился:

– Да пошел ты, ханурик расфуфыренный.

Пьяный старик не был бомжом, но приближался к этому. И очень этого боялся. Жгучий и парализующий страх, однако, не помогал бросить пить. Наоборот. Он сбегал от этого страха в пьянство. Как в детстве, забившись под стол, сбегал в выдуманный мир от злой после развода матери, которая срывала на нем злость… Он навсегда запомнил эти жестокие глаза, где не было ни капли любви.

Пережитый в детстве ужас перед главной в жизни женщиной и сделал его таким. Слабым, беспомощным. Он умел только убегать и прятаться, чувствуя, что ничего не может сделать с этой огромной женщиной, которая должна бы его любить всей душой, но почему-то совсем не любит – с жизнью.

Если бы у него хватило сил врезать этому гаденышу в модной куртке – ему, возможно, полегчало бы.

Винить себя он не мог. На это тоже нужны силы, а их у него не было.

Он просто возненавидел всех, на ком, в отличие от него, в этот вечер была куртка. Всех, кто, как ему казалось, смотрел на него так же, как мать.

Глупая ярость, распиравшая изнутри, вспыхнула в нем.

Десятки ругательств закрутились в голове, кровь закипела в жилах, откуда-то даже взялись силы.

Ну вот он и открылся нараспашку.

Сизиф пошел за ним.

Пьяному стало холодно, свитер почти не грел. Хорошо бы выпить.

Тут-то он и заметил церковь.

Там, по крайней мере, тепло.

В церкви никого не было.

Об этом Сергей и молился: побыть здесь в одиночестве. Чтобы ощутить то, что раньше он чувствовал всегда и везде. И то, что теперь приходилось искать.

Положив на столик церковного ларька купюру, Сергей взял свечку и подошел к иконе, с которой всегда разговаривал перед операциями.

Сергей так и не выучил ни одной молитвы. Он говорил лишь то, что шло от сердца. И был уверен, что им с Богом не нужны выученные назубок слова.

– Помоги мне укрепиться в вере, – говорил Сергей, зажмурив глаза. – Дай мне сил… Ответь на мои молитвы…

Позади хлопнула дверь. Сергей вздрогнул и открыл глаза: огонь его свечи замигал, а несколько догоравших рядом свечей и вовсе потухли от порыва воздуха. Сергей прикрыл свой огонек рукой – тот, затрепетав, выпрямился и перестал мигать. Сергей спас его.

У входа стоял нищий в засаленном свитере и растирал замерзшие ладони.

– Мужик, дай денег, а?

Шаркая, он пошел к Сергею.

– Опохмелиться.

Сергей проигнорировал попрошайку. Он так не хотел сейчас злиться. Только не сейчас…

Он снова закрыл глаза, и губы его зашептали самодельные молитвы.

Вот только от сердца они уже не шли.

Неприятно пахнуло, перебивая запах ладана.

Холодная рука грубо дернула Сергея за рукав.

– Слышь? – хриплый голос вклинился в тихий шепот Сергея.

– Уйди, не доводи до греха, – не глядя, отмахнулся доктор.

Нищий придвинулся почти вплотную.

От него не просто воняло.

От него исходило и что-то другое, мгновенно вызвавшее в Сергее раздражение, злость и отторжение.

– Чего морду-то воротишь? – прошипел нищий. – Думаешь, свечку поставил и лучше меня стал?

Сергей не выдержал, открыл глаза и пристально посмотрел на мужика. Белки глаз у того были красные, на лице застыла нездоровая улыбка.

Мужик выдержал взгляд доктора. Точнее, выдержало что-то внутри него: смесь алкоголя с затаенной, многолетней, поднятой со дна злостью, которая никогда и не затухала.

Неожиданно нищий нагнулся и задул свечу Сергея.

Огонек накренился и исчез, будто его и не было.

Перед глазами всплыло лицо Лены.

Кулаки Сергея автоматически сжались.

Сколько