чувствую на языке вкус помидоров и кинзы. И наконец Соледад готовит бобы, добавив в них побольше сыру, и взбивает свежие сливки.

Я наблюдаю за ней все это время и, клянусь, вижу сияние: контур ее тела как будто светится. Уж не умерли ли мы, мелькает у меня в голове. Может, это призрак Соледад? Или в ней воплотилась моя бруха? Но, возможно, мне все это снится. Похоже на то, ведь пища, которую мы едим, слишком хороша для того, чтобы ее приготовил обычный человек. И спим мы так глубоко, как если бы наш сон был заколдован.

Но наступает новый день и разрушает чары.

Рано утром мы направляемся к путям, чтобы дожидаться возле них поезда. Соледад провожает нас до границы своих владений.

— Я бы пошла с вами к Ля Бестии, но должна остаться тут: вдруг кто-то явится, — говорит она нам.

Соледад ни на миг не покидает приюта, поэтому мы прощаемся с ней прямо здесь. Мне приходится собрать все свои силы, когда она нежно, как мать, берет в ладони мое лицо и говорит:

— Cuidate, m’ija! Береги себя, дорогая! Как доберешься, дай о себе знать. Я буду тут. И буду ждать от тебя весточку. Не подведи меня, слышишь?

Я киваю, потом мы крепко обнимаемся, и я разрешаю себе представить, будто мы мать и дочь, — и на какой-то миг это действительно так.

Потом она обнимает Пульгу.

И Чико.

Но нас зовет Ля Бестия.

Мы оборачиваемся и идем на зов.

Пульга

Поезда не было почти до ночи — прошло около двенадцати часов после того, как мы попрощались с Соледад. Наконец он появляется и начинает сбавлять ход, потом, оказавшись на территории депо, замед ляется еще сильнее, но, похоже, останавливаться не собирается, поэтому нам приходится спешить.

Едва завидев состав, люди начинают покидать свои укрытия и торопятся занять место у путей.

— Ищите скобы по бокам! — орет какой-то мужчина своим спутникам. По ним можно подняться! — Его крик тонет в длинном басовитом гудке локомотива.

Первый вагон проходит мимо нас с таким лязганьем, что у меня начинает звенеть в ушах. За ним тянется второй, третий, четвертый…

Я бегу, стараясь держаться рядом с Чико, который еще не полностью восстановился, и одновременно наблюдаю за одним парнем. По-моему, это пойеро, профессиональный проводник, сопровождающий группы мигрантов. С ним трое, и он показывает им на один из вагонов: мол, забирайтесь. Те залезают, сам он следует за ними.

Я слышу голоса, крики, вопли, возгласы: «Хватайся! Хватайся! Держись крепче!»

Мы бежим, поезд стучит колесами у наши ног, звук такой, будто ножи точат. Меня охватывает тот же ужас, что и прежде, но я пытаюсь подавить его.

Мы не останавливаемся, тянемся к скобам, стараемся ухватиться за них.

Я боюсь, как бы меня не толкнул на рельсы кто-нибудь из тех, кто не меньше меня хочет уехать. Как бы мне не споткнуться и не угодить под колеса. Как бы не остаться здесь, далеко от дома, без руки или ноги.

Но я стараюсь не обращать внимания на то, что ноги болят, бедра горят, а в сердце страх. А потом Крошка цепляется за скобу, подтягивается, забирается на крышу и глядит оттуда, подгоняя нас: «Бегите! Бегите!»

Я смотрю вверх, и время будто замедляется. Рот Крошки открыт, у нее отчаянное лицо, беззвучный голос, а вокруг — сумеречное темно-синее небо. Когда я снова опускаю взгляд, мир превращается в смазанное пятно и какофонию звуков.

— Быстрее! — кричу я Чико, когда вагон проезжает мимо нас и Крошка начинает удаляться. Расстояние между нами растет, и я вижу, с каким отчаянием она смотрит на нас. По-моему, она собирается спрыгнуть с поезда, если мы не заберемся.

Но я не полезу наверх раньше Чико.

— Вперед! — кричу я ему. — Давай поднимайся!

Оглянувшись, я понимаю, что осталось всего несколько вагонов. Скоро весь поезд проедет мимо. И тут я слышу за спиной крик. А потом вижу его, человека, оказавшегося под колесами. У меня внутри все обрывается, я на долю секунды закрываю глаза, а мозг командует: «Не останавливайся! Не останавливайся!»

Чико оборачивается, и я ору:

— Не смотри назад!

Если он это сделает, то увидит человека с отрезанными ногами. Его тело отбросило на насыпь, а руки несчастного все еще лихорадочно двигаются.

Чико бежит быстрее, я тоже работаю ногами. Последний вагон проезжает мимо нас, мы видим его заднюю стенку. На ней скобы, и Чико тянется к ним. Ему удается ухватиться, и я спешу сделать то же самое. Мы подтягиваемся наверх, а поезд тем временем как будто хочет засосать наши ступни под колеса. Руки и ноги у меня трясутся, я крепче сжимаю пальцы, боясь, как бы не подвело тело.

— Лезь наверх! — кричу я Чико.

В торце последнего вагона что-то наподобие лесенки, ведущей на крышу. Чико делает, как я сказал, и мы, будто пауки, карабкаемся туда. Добравшись до цели, я окидываю взглядом уплывающие окрестности, чтобы убедиться, что Крошка не спрыгнула с поезда. Потом смотрю вперед, на крыши других вагонов, и вроде замечаю очертания знакомой фигуры, которая машет бейсболкой. Я с облегчением машу в ответ, а потом сажусь рядом с Чико.

— Ты как, нормально? — спрашиваю я, когда мы устраиваемся.

Он кивает. Я смотрю назад, где до сих пор толпится народ, собравшийся вокруг отброшенного поездом человека.

Даже сейчас он стоит у меня перед глазами, и я вижу каждую деталь: его джинсовую рубашку, темное лицо, молотящие по воздуху руки.

Мое сердце будто скользит вверх по горлу и где-то там застревает.

Я гляжу на тех, кто вокруг нас, кто уже был на крыше, когда мы сюда залезли. Они то ли не видели, что случилось, то ли не поняли, а может, просто не зафиксировали в сознании очередную ужасную картину, увиденную с крыши поезда, который покрывает веки пылью и жжет тело, будто огнем, пока не выгорают все эмоции.

Ля Бестия превращает тебя в зомби, бесчувственного, равнодушного, полумертвого.

Наверное, чтобы тут выжить, нам тоже надо превратиться в зомби. Чтобы все это вынести, что-то в нас должно умереть.

— Ты слышал крик? Видел, что там случилось? — спрашивает Чико.

Я вру, что ничего не видел. Он качает головой.

— По-моему… Пульга, я думаю, тот парень… — Его голос срывается.

— Нет, — говорю я ему, — ничего там не случилось. Не думай об этом. И не позволяй себе ничего чувство-вать.

Чико кивает, но я вижу, как он морщится, стараясь сдержать слезы и ни о чем