— Киднепперы, — отзывается другой.

— Бедолаги… — говорит третий, имея в виду тех, кого увезли похитители. Кто знает, где они, все эти мужчины, женщины и дети, которые, как и мы, просто хотели лучшей доли? Теперь все для них зависит от того, смогут ли их родные собрать достаточно денег для выкупа.

— Мы еле спаслись, — шепчет мне Чико. — Они были совсем близко.

Поезд пробуждается и начинает под нами вибрировать. Мы держимся за крышу и ждем, когда он снова тронется. Наконец он делает рывок и начинает двигаться.

— Пульга, — тихо бормочет Чико, — мне страшно. Я хочу отдохнуть.

Я слышу его, в самом деле слышу, но не могу стряхнуть ощущение от того, что чуть было не случилось. Нас почти поймали. А поймав, могли бы и убить. Мы словно обвели вокруг пальца какую-то силу, и я знаю, она теперь станет за нами гнаться, знаю, что останавливаться — значит испытывать судьбу. Но Чико смотрит на меня, и в его глазах такая пустота, будто из него вынули душу. И виду него ужасно усталый.

— О’кей, — шепчу я, — в следующем шелтере, ладно? Слово даю.

Чико приваливается ко мне.

— О’кей, — кивает он и улыбается.

В уголках его рта белеет слюна. Он закрывает глаза.

Я ощущаю на коже первые лучи утреннего солнца и вижу яркие пятна под закрытыми веками. Эти цвета хранят воспоминания о Пуэрто-Баррисе и маме, о знакомых местах. Меня охватывает тоска, она исходит из сердца, и лишь поэтому я понимаю, что это не голод. Но ощущается она как глубокий, бесконечный голод.

Поезд ходит ходуном, и я сильнее цепляюсь за решетку на крыше. Я бодрствую, но в то же время не совсем; осознаю происходящее, но не до конца. Монотонные раскачивания напоминают о гамаке в нашем патио, и, если сосредоточиться на их ритме и цветах, отключившись от шумов, можно почти поверить, что я вернулся домой. Можно разглядеть сквозь сетку гамака маму, которая стоит в дверях и смотрит на улицу. Оттенки розового, желтого и красного делаются ярче, потом становятся черными и зелеными, затем неоновооранжевыми и наконец белыми.

Я хочу остаться в этом мгновении.

Если открыть глаза, я снова вернусь в реальность, увижу поезд, пыль, грязь и усталые лица спутников. Их безнадежность и отчаяние. Голод их сердец и желудков, который невозможно скрыть.

— Пульга. — Слабый голос Чико едва пробивается в мою дремоту. — Пульга, — опять зовет меня друг.

Поезд раскачивается и раскачивается. Когда я чуть-чуть приоткрываю глаза, вижу в небе такое яркое солнце, что слепну. Если бы тело служило как положено и не было чувства, что оно отлито из свинца, я мог бы сесть. Но мне трудно шевелиться.

Поезд врывается в это пламенеющее утро с визгом, как какая-то гигантская многоножка, которую разрубают на куски.

Я чувствую, как Чико радом со мной пытается приподняться. Чтобы сесть, мне приходится собрать все силы. Я щурюсь от солнца, пытаясь приспособиться к слепящему свету, и слышу, как Крошка бормочет что-то насчет того, что нам нужна вода.

— Давай полегче, — обращаюсь я к Чико, который вдруг начинает валиться вперед головой, как будто она у него весит полтонны.

На его лице слой пыли, но он кивает. Снова раздается лязг и визг тормозов, и я надеюсь, что там, где мы остановимся, должен быть шелтер.

— Держись, Чико, — бормочу я.

Он сидит с закрытыми глазами. Я вижу, как он открывает рот и что-то говорит, повернувшись ко мне, и глаза у него красные, усталые. Тут поезд испускает очередной жуткий визг, и я не слышу слов друга, их уносит ветер, а его самого с силой швыряет вперед. Я вижу, как он валится, валится, валится, вижу свою руку, которая слишком медленно тянется, чтобы поймать его за рубашку, но хватает лишь пустоту. А потом он исчезает.

За краем крыши вагона.

Происходит то, во что мозг отказывается верить. Он твердит, что это просто галлюцинация, не зря ведь Крошка говорила, что мы нуждаемся в воде. Но из горла уже рвется крик, который мог бы заглушить сигнал Ля Бестии. Но он застревает внутри, превращаясь в тысячу пузырей, они множатся, лезут друг на друга, заполняют грудь, глотку, застревают там и душат. И ты понимаешь, что задыхаешься. Просто не можешь дышать. И что-то творится со слухом, потому что даже вопли кажутся какими-то далекими. А еще не работает голова, она отказывается понимать, что происходит. Хотя какая-то твоя часть, самая глубинная, прекрасно все осознает.

Ты видишь Крошку, она лежит на крыше вагона и с криком тянет руки к ее краю. Ты уверен, что она кричит, хоть ничего не слышишь. И ты знаешь. Ты все знаешь. А состав тем временем замедляет ход, скрежещет, плачет, стонет и ноет, ревет и кричит так пронзительно, будто его рвут на части. Потом ты спрыгиваешь с крыши вагона еще до того, как поезд полностью останавливается, и мир расплывается, пока ты катишься, хватаешься за землю и пытаешься встать.

А потом ты бежишь. Бежишь, несмотря на то что перехватывает дыхание, а в мозгу мелькают ужасные образы. Бежать приходится много километров. Километров или дней? Может, все случилось несколько дней назад?

Или ты уже проскочил мимо него.

Ты останавливаешься, потому что, черт побери, ты мог уже проскочить его. И ты падаешь на колени и шаришь вокруг себя, а по лицу текут сраные слезы и сопли. Минуту назад у тебя не работали уши вместе с головой, так? Вдруг теперь отказали глаза и ты просто не увидел его?

Ты снова и снова выкрикиваешь его имя под раскаленным добела небом. А потом снова бежишь, хотя тело почти не слушается, и приходится уговаривать его шевелиться, продолжать бег. И ты бежишь, бежишь и бежишь, пока рядом вдруг не возникает машина, пикап. Откуда только он взялся? Кто-то кричит, чтобы ты садился, и ты видишь, что Крошка уже в салоне, и тоже туда лезешь, и машина срывается с места. Твои глаза прикованы к стеклу, к которому прилипли дохлые насекомые.

А потом действительно видишь что-то на земле и думаешь: «Это не может быть он, это точно не он». Но это он. Это его любимая голубая рубашка, в которую он переоделся во время нашей последней остановки.

Я выскакиваю из машины и бегу к нему, к его искореженному телу — ногу будто глодала стая волков, видны мышцы и вены, а вокруг много крови. Очень много. Как тогда вокруг дона Фелисио.

— Все