Жизнь прекрасна.

Просто обалденно прекрасна.

В общем, вчера мы катались на лыжах, и я, все ломая голову над тем, как бы мне отомстить Хренову Далласу Уокеру, внезапно осознал нечто важное, и это важное привело меня в дерьмовое настроение. Позже, когда мы с папой сидели на подъемнике, он принялся укорять меня за то, как «безрассудно» я катаюсь. Мы крупно поспорили, и отстойнее всего, что невозможно было сбежать от этого спора, болтаясь в воздухе на высоте тридцати футов.

Когда мы достигли вершины, я смылся. Покатил искать своих друзей на дальние склоны, где они собирались кататься. Наверху около подъемника их не оказалось, и я решил проверить, насколько быстро сумею скатиться к подножию. Просто рванул напрямик, на пределе возможностей, как на олимпийском спуске. Крутые ощущения экстремальной скорости. По-моему, спуск занял около шестидесяти секунд, и даже если б я устроил там стремную гаражную распродажу, то, готов поспорить, никто даже не вспомнил бы, как я выгляжу, учитывая, на какой скорости я пролетел мимо.

Я подождал немного у подъемника, но друзья все еще не спустились, поэтому я решил подняться на северную чашу и спуститься с ее склона. Я ни за что не смог бы съехать там по прямой, поэтому сделал вид, что собираюсь побить мировой рекорд в слаломе. Без остановок, просто крутой стремительный спуск. Я уже был на середине пути, когда словил кант[63] и потерял управление. Я сразу понял, что с ногой что-то не так. Одна лыжа отлетела в сторону, но от боли я не смог даже встать, чтобы пойти за ней. Просто валялся и проклинал все на свете, пока какой-то парень не подошел и не спросил, нужна ли мне помощь.

Меня спустили с горы на санях — последний пункт в списке моих желаний — и доставили в рентгеновский кабинет отделения скорой помощи у подножия той горы.

Сломал ногу. Без балды, в натуре.

Что ж, хорошая новость в том, что завтра мы возвращаемся домой. То есть пока все счастливо катаются на лыжах, мне придется проторчать в коттедже всего день. Мама предложила остаться со мной, и я такой: «Боже, нет». Короче, я остался наедине с телевизором, моим дневником и той книженцией, что нам задали прочесть для урока английской литературы. Ее я прочитаю в самолете. Или, может, во время тренировки по баскетболу — потому что мне повезет, если я вернусь к спортивной жизни хотя бы в конце сезона.

Даже не знаю, зачем я взялся писать дневник — ведь в зимние каникулы это совсем не обязательно, — но хреново, когда совсем не с кем поговорить. А я действительно не могу никому довериться. До того, как сломалась нога, я понял, что, как бы мне ни хотелось разрушить карьеру Далласа Уокера, рассказав всем о том, как он соблазнил Энди, я все-таки не стану этого делать.

Потому что я все равно люблю Энди. То есть меня, блин, с души воротит, когда я представляю их вместе. И она определенно отчасти виновата, потому что даже если он и знаменитый поэт — хотя вряд ли он по-настоящему знаменит, разве что для таких наивных дурочек, как Энди, — она ведь не отшила его. Он подкатил к ней, и она согласилась.

Под силу ли мне с ним соперничать?

Но я не могу поведать о них миру, и вообще никому, потому что это причинит ей столько же боли, сколько ему. И мне тоже будет больно, поскольку я буду выглядеть как долбаный слабак. Девчонки, которые сейчас вешаются на меня, вряд ли посочувствуют мне… они подумают, как забавно, что девушка бросила меня ради парня, который через пару лет начнет лысеть.

Я должен держать все в секрете. Но должно же быть что-то еще, что я могу сделать.

Убить его по-настоящему?