Куржак: Да, пообедайте. И подумайте.

[конец]

Горомпед стал важной частью моих дней в Карловых Варах. Я курил утреннюю сигарету прямо в комнате и обнаружил, что если напустить немного дыма в банку, существо ненадолго парализует. Пока оно лежало на дне, я прижал горящую сигарету к его твердому животу и услышал слабый тонкий свист, который принес с собой головную боль. Я убрал сигарету. Панцирь горомпеда покраснел. Минут через пять он вернул обычный цвет, а еще через несколько существо продолжило бешено кружиться по банке.

После ежедневной прогулки по улицам Карловых Вар я пробовал другие методы. Наполнение банки водой ничего не дало. Горомпед просто продолжил нарезать круги, погрузившись в жидкость, будто ничего и не заметил. Когда я побрызгал его инсектицидом, он упал в лужу и каким-то образом впитал ее всю, вылакал, как собака. Что ему действительно не понравилось, так это стиральный порошок. Когда я насыпал его в банку, горомпед подскочил и начал биться о крышку, пока та не погнулась. Я поспешно пересадил его в чистую тару.

Наблюдая за существом, я пытался понять, злюсь ли на доктора Куржака. Он слишком горячо поддерживал Ленкин уход, но в то же время относился к ней с пониманием и сочувствием. Я не мог сердиться на человека, который был добр с ней, когда она так в этом нуждалась. По-настоящему меня терзали обвинения в грехе неведения, высказанные во время беседы так же ясно, как во вступительной речи прокурора. Как я мог так ошибаться в чем-то столь важном? Мгновения, когда я обижал Ленку, теперь стали безжалостно очевидными. Находясь в космосе, я насочинял себе, будто спрашивал ее, можно ли мне отправиться в полет, но на самом деле вопрос так и не был задан. Я один решил все с самого начала. И теперь задавался вопросом, не вел ли я себя так всю жизнь, не было ли это пренебрежение к любимой частью генетического наследия моего отца, которое я так отрицал.

Из-за экспериментов с горомпедом я большую часть дня проводил в своей комнате, что замедляло и затрудняло восстановление. Я вдруг осознал боль в щеках, свою хромоту. Снаружи солнце ложилось на плечи казавшихся такими беззаботными людей – город праздных прохожих. Я тоже хотел двигаться, но не как обычный пешеход, я жаждал бешеной скорости горомпеда.

Накрыв банку черным носовым платком, я вышел на улицу. Впервые я отправился в жилые районы города, те, что не принадлежали ни туристам, ни пациентам, и там возле ветхого дома заметил синий мотоцикл «Дукати». На руле висел ценник, вполне разумный. Я поспешил домой за деньгами из тех, что выдал мне Петр, и купил «Дукати» вместе со шлемом у человека, обнажившего гнилые зубы, когда он пересчитывал деньги. Я уехал из Карловых Вар в горы, мимо людей, заготавливавших в лесу дрова, мимо подростков, сидевших возле фургона без колес и нюхавших то ли краску, то ли клей.

Дорога была вся в рытвинах, и мне нравилась эта тряска. Я чувствовал, будто борюсь с чем-то, прилагаю усилия. Я ехал сквозь села, ловя на себе неодобрительные взгляды старух, сидевших возле своих домов, и завистливые – деревенских мальчишек, работавших в поле после школы, чтобы купить собственный «Дукати». Я уворачивался от ошалевших псов, пытавшихся укусить меня за лодыжки, пролетал с ревом мимо голых и пустынных картофельных, пшеничных и кукурузных полей. Пейзаж пробуждал острое ощущение выживания: дрова заготовлены, кладовые полны, и пришло время сидеть дома и согреваться спиртным, пока не минует зима. После целого дня езды я вернулся в Карловы Вары, голодный и уже соскучившийся по запаху бензинового выхлопа.

На следующий день я отправился в район Хомутов, в часе езды от Карловых Вар, и остановился перед церковью в Буковце, родном селе моей бабушки. Позади церкви на кладбище под ивой стоял бабушкин могильный камень. Она много рассказывала про это дерево – в детстве она его боялась, но, повзрослев, полюбила, и его силуэт превратился из жуткого в умиротворяющий, словно неясные очертания движущейся воды. Когда аппетит к больничному капустному супу – еще одному утешению девичьих лет – ослабел и нам пришла пора прощаться, она рассказала, как ей не хочется оставлять меня. Я спросил, что могу сделать, чем отплатить за безмерную любовь, которую она всю жизнь мне давала, и она попросила похоронить ее под этим проклятым деревом, если там найдется местечко.

Я опустился на колени у могилы и смахнул с гладкого камня темные ивовые сережки. Жаль, что я не мог развеять ее прах в космосе вместе с дедушкиным, но такова была ее воля. В конце жизни дед хотел стать пылью, чтобы все следы его тела исчезли, освободив душу. А бабушка заключила договор с природой. Она хотела, чтобы ее тело похоронили целым, хотела соединиться с почвой, деревом, воздухом и дождем. Мне было тяжело разделить их, но я знал, что если существует хоть капля вселенской справедливости, они уже вместе в другой жизни, другой реальности. Я оставался у могилы до поздней ночи, рассказывал бабушке про Гануша, ведь у нее было бы столько вопросов. В Карловы Вары я вернулся уже на рассвете.

Петр говорил, что мое выздоровление идет наилучшим образом. Я восстановил часть мышечной массы, хромота уменьшилась, и я даже время от времени спал целый вечер. Недели лечения подходили к концу, и я начал задавать доселе запретный вопрос.

– Где она?

– Всему свое время, – говорил Петр, – всему свое время, Якуб.

Во время последнего сеанса физиотерапии Валерия провела пальцами по моему шраму на ноге. Голос у этой пожилой женщины был такой низкий, будто она всю жизнь курила и пила водку, чтобы приглушить (или усилить?) свои желания. Ее рассказы были почти эротическими в отчаянном стремлении поведать всю правду без единого лишнего слова. Кроме нее со дня возвращения ко мне не прикасалась ни одна женщина. Она стала для моего тела воплощением Земли, и я чувствовал, что она может одновременно быть и матерью, и любовницей. Ее ногти щекотали шрам.

– Я полюбила ваше молчание, – сказала она. – Вы как пустой холст. Я могу вообразить на нем любую жизнь. Как будто вы – персонаж старой народной сказки.

Я поцеловал Валерию в щеку, она не возразила. Надев белье, штаны и рубашку, я, насвистывая, вышел из спа. С опозданием я понял, что это мелодия одной из песен Элвиса.

В последнее воскресенье в Карловых Варах я купил бутылку жидкого средства для стирки с отбеливателем и быстро опрокинул туда банку с горомпедом. Безумный свист поверг меня на колени, но я плотно держал крышку, пресекая попытки горомпеда вырваться на свободу. Бутылка потрескалась по краям, жидкость стала нагреваться. Я крепче сцепил пальцы, полный решимости не дать бутылке развалиться и мечтая утопить космического гада в субстанции, которую он не выносит. В конце концов бутылка взорвалась, разметав по всей комнате пластиковую шрапнель, оцарапавшую мне щеку. Все – кровать, ковер, потолок и мои вещи – покрылось жижей с ароматом горной свежести.

Я ощупывал стены в безуспешных поисках трупа, пока наконец не догадался посмотреть на рубашку и лицо и там, в бороде, нашел мельчайшие кусочки ног и частичку панциря. Горомпед раскололся пополам. Я плюнул на останки, бросил их в унитаз и смыл. Да, я насладился этим убийством, будь проклята наука. На секунду мои научные убеждения ослабли настолько, что я даже поверил, будто Гануш, довольно ухмыляясь, наблюдает за этим последним актом возмездия откуда-то из загробной жизни.