Выслушав друга, ребята надолго замолчали. Аня тихо заплакала. Всё было настолько ужасно, что не укладывалось в голове.

— Всё-таки у нас есть шанс выжить, — мрачно произнёс Ветров. — Если Ваня вытянет бумагу, где написано «жизнь»…

— Это какая-то дикость! — Аня рыдала уже в голос. — Что за глупая лотерея… За что нам такое? Мы не заслужили этого.

— Почему ты вдруг придумал историю с Бертраном Мартеном? — спросил Саша.

— Не знаю. Это всё, что я смог придумать. У него действительно есть какая-то тайна, которую он оберегает. Никак не могу вспомнить. Мой предшественник Пьер де Брюи был одним из тех, кому доверял Бертран Мартен. Возможно, он всё знал. Мне кажется, что если я выстрою картину своей прошлой жизни, то смогу как-то изменить ситуацию в лучшую сторону. Я уверен, что ещё есть шанс спасти наши жизни. Мне надо подумать. Хорошо подумать.

— Чем мы можем тебе помочь? — спросил Саша.

— Ничем. Я должен побыть один. То есть наедине со своими мыслями.

Он встал и ушёл в дальний угол пещеры, уселся там прямо на землю, закрыл глаза и, казалось, задремал.

Воспоминания нахлынули сразу.

Декабрь 1241 года. Лангедок. Замок Монсегюр

Медленно спускаясь по скользким ступеням в западное подземелье замка, где хранились бесценные сокровища катаров, Бертран Мартен размышлял о Пьере де Брюи, юноше, прибывшем недавно в замок с важным письмом. Вдумчивый, спокойный, немногословный — он ему нравился всё больше и больше. Бертран Мартен пришёл к мысли, что именно такие люди могут хранить великие тайны. Но Пьер ещё слишком молод. А молодость порой не всегда постоянна в выборе ценностей, изменчива во взглядах и суждениях.

«Надо приглядеться к Пьеру получше, взять под свою опеку», — решил Бертран Мартен.

Затем его мысли переключились на письмо, переданное Пьером. Кто из его братьев мог сообщить инквизиторам о тайной миссии Совершенного, отправленного в Святую Землю? Круг посвящённых был слишком узок. Только избранные знали о тайне, и Бертран Мартен мог за каждого из них поручиться. Точнее, мог бы — до сегодняшнего дня.

Спустившись по лестнице, Бертран Мартен оказался перед массивной дверью. Открыл замок, вошёл внутрь. Свет от факела осветил просторную комнату, где по стенам от пола до потолка высились деревянные полки со старинными фолиантами и аккуратно уложенными в ряд свитками. Это были труды богословского направления, назидательного, исторического, обрядового и поэтического характера. В центре комнаты стоял большой дубовый стол, на котором лежали письменные принадлежности: перья, бумага, чернильница, коробочка с мелкотолчёным песком для просушки чернил и другие необходимые вещи. Ничего лишнего. Никаких изящных безделушек или диковинных заморских вещичек, так любимых благородными сеньорами. Всё просто и аскетично.

Бертран Мартен поставил факел в держак и зажёг свечи на столе. Усевшись в кресло, он открыл книгу, обмакнул перо в чернила и начал писать.

Он приходил сюда почти каждый день на протяжении многих лет, чтобы писать свой труд «Философия Совершенных». Обращаясь к древним рукописям Эмпедокла, Пифагора, внимательно изучая груды каббалиста Скифиана, жившего при апостолах и склонявшегося к гностицизму, размышляя над учением Мани, итальянца Джиованни де Луджио, создавшего собственную модель вероучения, Бертран Мартен хотел выстроить стройную теорию учения катаров. Особенно тщательно он разбирал труды вальденсов: «Книгу добродетелей», заключающую в себе объяснение заповедей; «Сокровище веры», где толковались молитвы Господни; «Духовный альманах», «Книгу о дисциплине» — нравственный практический кодекс вальденсов. Но главным источником был и оставался романский перевод Нового Завета.

Работа продвигалась медленно. Мысли Бертрана Мартена всё время возвращались к тому письму, которое принёс Пьер де Брюи. Тайная миссия находилась под угрозой срыва. Что если сильным мира сего удастся заполучить «часть из трёх»?

Мартен отложил перо, откинулся в кресле и прикрыл глаза. Словно наяву возник образ старика-монаха, этого загадочного странника, хранителя величайшей тайны…

…Пять лет назад в ворота Монсегюра постучался человек. Его вид говорил о том, что он проделал долгий путь. Сгорбленный, опирающийся на посох, с потемневшим от ветра и солнца лицом, в монашеской одежде, загрязнённой придорожной пылью, он стоял перед стражей и говорил странные слова:

— Здесь живут смирение и терпение? Я принёс слёзы. Кто осушит их?

Стражники с удивлением и сочувствием смотрели на старика. Всё в нём вызывало жалость: его лицо, изборождённое глубокими морщинами, печальные глаза, костлявые руки с кожей тонкой и сухой, как папирус. И говорил он усталым и скрипучим голосом такие непонятные вещи, будто был не в себе. То ли путь утомил несчастного, то ли сказывалась старость.

— Мы отведём вас к добрым людям, — сказал начальник стражи. — Они позаботятся о вас.

Но монах неожиданно выкрикнул громко и сердито:

— Нет! Проводите меня к Бертрану Мартену. Мне незамедлительно нужно его видеть.

Страж настаивал:

— Прежде вам следует отдохнуть с дороги…

Монах поднял руку, заставив его замолчать:

— Я шёл сюда двенадцать месяцев кряду, проделал долгий путь и не могу терять ни мгновения.

Стражники, посовещавшись, проводили старика в замковую башню и доложили о нём епископу катаров.

Бертран Мартен принял монаха. Тот не попросил благословения, не склонился в почтительном поклоне, а просто устало сел в кресло напротив и некоторое время молча разглядывал человека, к которому шёл так долго. В воздухе повисло напряжение.

Наконец старик выдохнул:

— Надеюсь, я сделал правильный выбор. Небеса да помогут мне.

И он опять замолчал, будто впал в состояние оцепенения.

— О каком выборе идёт речь? — осторожно спросил Бертран Мартен.

Тайна, которую хранил монах всю жизнь, которую берег от бурь времён, тяготила его. Он должен был освободиться от неё прежде, чем покинет этот мир, передать её Совершенному человеку, чистому душой и спокойному сердцем. Их осталось только двое из пяти, кому судьба предначертала хранить величайшие знания. Они должны были оберегать человечество, оберегать от самих же людей, ибо эти знания могли быть использованы не во благо, а во вред.