Юренев изумленно моргнул и схватил меня за плечо своей лапищей. Мы остановились.

— Йэкунин действительно чукча, — повторил Юренев. Чувствовалось, он никак не может привыкнуть к этой мысли. — Он не понимает нас, он не отвечает на вопросы, зато бегло объясняется по-чукотски. Образ его мышления прост: стойбище, охота. Он не знает, что такое радиан или теорема, зато он знает, как подкрадываться к моржу.

Юренев замолчал, будто вспомнил что-то. Потом сказал:

— Ты появился здесь не случайно. Мы тебя действительно ждали. Мы знали, что ты обязательно появишься. Более того, мы знаем, что ты нам поможешь.

— Я? Чем?

— Послушай, — Юренев крепко взял меня за руку. — Ты действительно включен НУС в систему. Ты не знаешь об этом, но ты включен в систему НУС давно, еще на Алтае. Подтверждение тому твое нынешнее появление в Городке, фотографии, даже откровенность дежурной по этажу. Что бы ты теперь ни делал, где бы ни находился, ты уже давно — часть системы. Ты, скажем, начал писать о чукчах два года назад, раньше ты о них даже не задумывался. Случайность? Не знаю. Ты подружился с Козминым-Екуниным, в некотором смысле ты был ближе ему, чем мы, его сотрудники — я или Ия. Случайно? Не знаю. Но знаю: именно ты нужен нам сегодня, именно ты можешь нам помочь.

— А что говорят врачи?

— Врачи ищут причину, — Юренев взглянул на меня неодобрительно, ему явно не нравилось, что я не загораюсь его идеями. — Хроническое переутомление, сильнейшее потрясение, сложный наркоз. Все это я и без врачей знаю. Ну, естественно, какой-то сбой в мозговом обмене. Какой-то фермент или белок воздействует, возможно, на скрытый механизм генной памяти, потому Андрей Михайлович и чувствует себя чукчей. Но неувязка! Есть неувязка! — Юренев даже остановился. — Современный индус при определенных обстоятельствах, ну, скажем так, в чем-то схожих с нашими, вполне может припомнить восстание сипаев, а современный монгол описать степную ставку Золотой орды. Это у них, так сказать, в крови. Но и Козмин-Екунин соответственно должен был припомнить нечто свое, связанное с его кровью, каких-нибудь древлян, боярские смуты, на худой коней — скифов. Но при чем тут чукчи?

— Не ори так.

— Ладно.

Он помолчал.

Потом сказал, грубо даже:

— Займешься Козминым.

— Я не говорю по-чукотски, — сухо напомнил я.

— Дадим тебе переводчика. Записывайте все на пленку. Анализируйте каждую фразу. Вы должны вырвать Козмина из небытия. Разработайте набор ключевых фраз, дразните его, обижайте, если понадобится. Уверен, он как-то отреагирует на тебя, он тебя любил. Сам знаешь. Мы обязаны вырвать его из прошлого!

— Почему ты все время говоришь о прошлом?

— Да потому, что он и чукча не наш, а где-то из семнадцатого века, из первой половины его! — в голосе Юренева звучало искреннее возмущение.

Я промолчал.

Мы шли вниз по рябиновой аллее, то ускоряя шаг, то почти останавливаясь. Все это время мы были не одни: шагах в тридцати от нас медленно двигалась пустая черная «Волга». Впрочем, может, и не совсем пустая, стекла «Волги» были тонированными.

— Эта ваша НУС, — я уже не считал нужным скрывать раздражение, — что, собственно, она делает?

Юренев ухмыльнулся:

— Отвечает на вопросы.

— Как?

— Очень просто. Ты спросил, она ответила. У нее даже голос есть, понятно, синтезатор речи. Главное, сформулировать вопрос верно.

— А если вопрос поставлен неверно?

— Этого нельзя допускать. Вопрос всегда должен быть сформулирован жестко и точно.

— Но если все-таки так случилось? — настаивал я.

— Вот тогда и начинают проявляться эффекты второго порядка. Фотографии из будущего, нелепые валенки для великана…

— …отмороженные пальцы, — продолжал я.

— И отмороженные пальцы, — без удовольствия подтвердил Юренев.

Мы подошли к коттеджу.

Зеленая калитка, палисад, зеленая английская лужайка с постриженной ровной травкой — ничего тут не изменилось за два года. На плоском низком крылечке, заменяя перила, возвышался гипсовый раскрашенный лев, подаренный Козмину местным скульптором.

Два коротко стриженных крепыша в кожаных куртках не торопясь прошли за березами. Они ни разу не посмотрели на нас, но я понял, что каждый наш шаг контролируется.

Знакомый холл, трость под вешалкой, гостиная.

Не знаю, чего я ожидал. Может, больничной койки, медицинских сестер, истощенного беспокойного старика под простыней.

Ничего такого здесь не было.

Широкий дубовый буфет (в верхнем ящике когда-то лежали сигареты — для таких, как я и Юренев), на слепой стене несколько старинных литографий и лиственничная доска под икону — лик Андрея Михайловича под медным нимбом.

Великомученик…

В камине потрескивали, вспыхивали огоньки, лежала на полке медная закопченная кочерга, а на белой медвежьей шкуре (раньше тут ее не было), скрестив ноги, сидел чукча Йэкунин. Он завтракал.

Андрей Михайлович?..

Он, он.

Конечно он.

И в то же время…

Болезнь резко обострила выпирающие скулы, желтый лоб Андрея Михайловича избороздили многочисленные морщины. Несмотря на духоту, он был обряжен в широкую, спадающую с худых плеч, вельветовую куртку. Не в какую-нибудь там кухлянку, как можно было ожидать, а именно в вельветовую куртку. Такие же широкие вельветовые штаны, похоже, на резинке, на ногах стоптанные, разношенные тапочки.

Чукча Йэкунин завтракал.

Поджав под себя ноги, он неторопливо таскал из чугунной сковороды куски черного, как уголь, мяса. Наверное, сивучьего. У сивуча мясо во всех направлениях пронизано многочисленными кровеносными сосудами, кровь сразу запекается. Он таскал мясо из сковороды прямо пальцами, не боялся обжечься, потом вытирал лоснящиеся от жира руки полами куртки. Узкие тундряные глаза туманились от удовольствия. Не знаю, как он видел нас, но как-то, наверное, видел.

— Мыэй!

Голос совсем не тот, к которому я привык, он как бы сел, охрип, напитался дымком, жиром, диковатой, не свойственной прежде Козмину уверенностью.

Старые чукчи довольны, если молодые едят быстро, почему-то вспомнил я. Чукча Йэкунин не выглядел молодым, но ел живо, с удовольствием, чавкал со вкусом, сплевывал, опять лез руками в сковороду.

— Вул! — он, щурясь, всматривался, но я не уверен, что он видел нас именно такими, какими мы выглядели друг для друга. Может, это стояли перед ним охотники в грязных кухлянках. И пахло в гостиной странно. — Мэнгин?

Он спрашивал: кто пришел.