— Зря ты, отец, обижаешься. И доказать-то мне сейчас нечем обратное.

— Погоди, чую — докажишь, — недобро осек его Макарыч и, кряхтя тяжело, пошел за сушняком.

Ему впервые не захотелось быть с парнем, видеть его, слышать его голос. Тот неспроста не пошел за Макарычем. Боясь сорваться, он закусил до боли губу. Уговаривал себя смолчать. А обидные колкие слова кипели, рвались наружу, но Колька смолчал.

Макарыч заменил ему мать и отца. Колька любил его. Колким холодом обдавало душу парня, когда видел поприбавившиеся заморозки на его висках, в бороде. Будто стылая зима вымораживала душу, горькой сол ью выбеливала гордую голову. Каждая седина, рваная ли морщина — памятка беды пережитой, — о многом говорили Кольке. Он мог, ни о чем не спрашивая Макарыча, прочесть по ним, как прожил тот без него. Как хотелось парню согреть его! Чтобы оттаяла седина, насовсем разгладились морщины, да будто в последний момент тепла не хватало. И мучился Колька, и клял себя за свое неумение. Знал, что когда-то нечаянно сделал что-то, отчего застряла в душе Макарыча заноза неверия. И вот теперь ныла она, беспокоила…

Может, тогда? И вспомнил первый день приезда Макарыча в город. Парень звал его на буровую. Мол, погляди, где я работать стану. Ведь из земли нефть начну добывать. Пойдем, посмотришь, что это такое — нефть. Послушаешь, как земля гудит под ногами. Как с поклоном земным здороваются с человеком качалки на промысле. А ночью буровые в огнях рождественскими елками город обступают. Но Макарыч не пошел. Глянул на Кольку из-под жестких бровей и заругался:

— Те, прохвосту, мозги в науки повыкрутили. Мерекаишь, я тож свихнулси? На што мине под гроб на грехи ваши глядеть? Кровушку с земи вымаити, рази то по-людски? И обозвали-то ее не по- нашенски. Стыдитесь свое ремесло назвать, как оно таво стоить. А я кровопивцем не был. Вы ж, нонешние, не то друг дружку, землю-матку ссиловали. Заместо таво, штоб хлебушек с ей брать, нутро высасывать удумали!

Колька пытался было переубедить, но не получилось. Лесник глянул на него зло и сказал:

— Думал, в тайгу ты человеком возвернесси. Худа ей не причинишь. Ты жа што варнак. Ну, погоди. Не таким, как ты, она рога ломала. Как ба в ей свою кровушку не пролил.

О буровой он больше не хотел слушать. И Колька, возвращаясь со смены, не знал, о чем заговорить

с ним. Вот тогда-то, кажется, и повеяло холодом.

А Макарыч, порядком измотавшись по бурелому, сел на сломанную гнилью пихту. Понюхал табак и, раздумав курить, положил кисет обратно. Здесь, в самом сердце тайги, леснику полегчало. Улеглась обида на Кольку, да и что возьмешь с нечужекровного?

Над головой лесника тренькала жалобно птаха. Жаловалась, что в эту весну не нашлось ей дружка. Никто не посмотрел на старую. А дети где теперь? Даже внуков не показали. Ни червяка, ни комара матери не принесут. В заботах забыли о ней. И плакала жалобно птаха, надрывала себе душу. Что ждать ей нынче от жизни? Раз на нее никто не глянул на птичьих смотринах, знать, жизнь кончилась. Уж никто не поможет ей подновить, утеплить гнездо. Да и зачем? Потомства теперь не ждать, а значит, о гнезде заботиться ни к чему. В эту зиму птахе не увидеть заморского тепла. Где-то скрутит ей голову лютая стужа. Запорошит снегом былые быстрые крылья. И станет в тайге одной холодной могилой больше. Была жизнь и нет ее…

Где-то, вспомнив о тепле, гудели, вынюхивая цветы, осы. Простреливали своими голосами набухшую запахами тайгу. Одна запуталась в бороде Макарыча. Забилась, завопила о помощи. На ее крик рой прилетел. Осы кружили, кричали, облепили голову и лицо лесника. Поналезли за пазуху. Макарыч сидел, не шевелясь. Осы успокоились. Потом он выпустил из бороды пленницу. И, усмехнувшись, проговорил:

— Такая махонькая, а шуму натворила, ровно зверь путняй. Знать, за жиз ню шку всеми лапами цепляисси. Ишь, волюшке возрадовалась! Што пла н ир в небес и метнула. Живи, живи, дуреха! Мине своя жисть опаскудела. Твоей вдобавок не надобно…

Вынюхивая тропинку, спотыкаясь о каждую кочку, промеж деревьев бежал бурундук. С горя земли не чуял. Ему теперь, видать, ничто не мило. Все потеряло свой смысл. Морда зверька покусана, исцарапана. Как душа у пропойцы. Уши и те клочьями обвисли. Хвост, извечно торчавший сучком, п овис тряпкой. Зверек часто останавливался. Зализывал побои. Рычал. Делал страшную рожу кому-то. Пугал. Но куда уже придумать страшнее? Бурундук-то этот в ручье сам себя поутру не узнал бы. Макарыч, глядя на зверька, смеялся:

— Кто хто ж тибе эдак отделал-то? По виду схоже — соперник изукрасил. Ишь, как губы порвал! А можа, и бурундучиха. За старость. С баб оно такое станитца. В зле оно и бурундучиха рыси худче.

Бурундук, не обращая внимания, сел почти напротив лесника и принялся хвост выправлять. Зализывать.

— Экая незадача. Дажа тут изувечили! — Макарыч хотел было прийти на помощь.

Зверек, встав на задние лапы, с испугу замахал передними, засвистел, скорчил свинячью рожу. Макарыч отступил:

— Дурак пужливай! С чево так-то? Поди, за трусость Бог шельму и пометил. Тьфу ты, нечистай! И надо же! Мине, ровно малому, харю скорчил!

Макарыч рассмеялся. Встреча с бурундуком развеселила. И он пошел к Кольке, торопко продираясь между стлаников.

Парень уже подживил костер. Стоял. Вслушивался. Всматривался в тайгу. Ждал Макарыча.

Лесник посмотрел на длинную нескладную фигуру парня. Жалостливый комок сжался в груди. Казалось, погоди Макарыч еще немного, и закричит Колька испуганно на всю тайгу, как ко гда-то.

«Аника-воин, мокрота с-под носу свесилась, а тож в мужики лезит. Шшенок молошнай. Хлипкий покудова. Кости в тибе да силушки малость поболе, чем у мураша. Сотреть тибе тайга. И Господь не подможит», — огорчился лесник и пошел к костру.

Завидев Макарыча, Колька успокоился. Сел ближе к огню. Снял чайник.

— Что долго?

— Тайгу слухать ходил.

— На ночь глядя?

— А што с таво? Мине ее пужатца ужо ни к чему. В ей смертушка моя по пятам ходить. Караулит пушше другое. От ей не упрятатца, не уберечься. Да и на што? Хожу, покудова ноги носют. А там — будь што будит,

— При чем же тут тайга?

— Все едино мине в ей. И жить и умирать. Она хитрющая. То расхохотит так, што колики осилют и жить любо станить. То зверем обернетца. Душа, ровно телячий хвост, дрожать зачнет. Ну, да чиво там? Тут мине хочь беда лихая, або снег в нутро — все любо.

— Я-то думал, из-за меня ты ушел.

— И ето было. Осерчал. Спорченай ты возвернулси.

— Из-за буровой?

— В нюхалки своей побуров. Мине ноне едино, чем ты тешитца удумаишь. Все одно. В душе твоей заместо Бога дырка исделалась от науки. Куды эдакому уразуметь речь людскую?

— Значит, в техникуме вместо диплома я шиш получил?

— Чево?