– Что ты сегодня сам не свой? – бабушка повернуло лицо со слепыми бельмами навстречу вернувшемуся внуку. После сбивчивого рассказа только вздохнула:

– Эх, молодость, молодость… Ни одно техническое достижение не сделало человека автоматически счастливым. Всё совсем наоборот. Почти каждое было повернуто так, чтобы усугубить несчастья. Мне в четырнадцатом было меньше, чем тебе сейчас. Отец повел нас с братом смотреть на аэропланы, один такой громадный был, «Илья Муромец». Я мечтала – вот бы прокатиться, да где там. Даже просто с земли увидеть, как он взмывает в небо, уже было за счастье. И что потом? – бабушка закашлялась. – А просто началась первая мировая, и с аэропланов на нас полетели бомбы. Дело не в технике, а в том, что здесь, – бабушка с трудом подняла сухонькую морщинистую кисть руки, обсыпанную бурыми пигментными пятнами, вытянула указательный палец и коснулась виска. – И еще здесь, – опустила руку, приложив раскрытую ладонь к сердцу.

– Ты представляешь, сколько можно заработать?! – переходя на громкий театральный шепот, вещал Слава. – Ты понимаешь, что установку у нас с руками оторвут?

– Именно так, Слав, – гладя его по седой всклокоченной шевелюре, тихо ответил Док. – Только сначала руки оторвут, а уж установка из них сама вывалится.

– Да ладно тебе, пессимист! – снова заорал Слава. – У нас вся разработка в головах! Без нас повторить нереально! Ничего они нам не сделают! Тут совсем другие деньги, ребята! Тут уж не шесть, все девять нулей после значащей, не меньше! А то и круче!..

Андрей слушал Славу с плохо скрываемым отвращением. Каждая фраза некрасиво хмельного обезумевшего старика отдавалась в лице Андрея напряженной гримасой, как от зубной боли.

На перелете из Дубая в Ларнаку соседом Андрея по бизнес-классу оказался молодой человек неприметной наружности. У Андрея вообще не было привычки вглядываться и уж тем более вслушиваться в случайных попутчиков – не потому что боялся нарушить чью-то прайвеси, а лишь поскольку знакомство со случайными во всех смыслах людьми не входило в его жизненные планы. Вот и на этот раз поначалу все было ровно так же. Пока самолет заводил двигатели и, монотонно подпрыгивая на стыках, катился по рулежке, русскоговорящий хлюпик, не удосужившийся даже кивнуть в ответ на приветствие Андрея, бесцеремонно трепался по мобильнику, задрав ноги на перегородку между салоном и помещением кухни-тамбура – дело происходило на первом ряду. От коротких носков с вышитыми на подголенках монограммами не воняло, и это радовало. Но, вынужденно наблюдая в полуметре от себя бравирующее биологическое существо, застывшее в причудливой позе оргазмирующей проститутки, Андрей решил исследовать экземпляр более детально.

Гаденыш был плюгав и вычурен. Плюгавость, понятно, досталась от папы с мамой, и с этим уже ничего нельзя было поделать. Особенно растрогали Андрея прядь жиденьких волосюшек, беспомощно прилепленная к намечающейся ранней лысине, и здоровенный сопливый шнобель, требующий постоянного промокания носовым платком все с той же монограммой. Заклепки на джинсах, определенно выполненные из золота, вызвали разве что недоуменное удивление. Речь была вполне под стать. Мелькали имена, цифры, «роад-шоу» и «ай-пи-оу», веером разлетались «пи-эли» с «ебитдами», «пре-сидами» и «мультипликаторами» – то мягко, то быстро, то мелодично, то безразлично. И лишь однажды, остановив весь этот джаз, отчего-то внезапно изменившись в лице, существо с благоговейной – чуть ли не молитвенной – интонацией, страшным голосом просипело, втягивая воздух на вдохе:

– Да ты что-о-о… – И после паузы: – Да не, не-е-е, не может такого быть… Это же – деньги! Это – важно!..

Андрей с брезгливым содроганием представил, что же будет, когда установка, мерно гудящая в каком-то метре от него, попадет в лапы им – этим; таким же. Они ведь сразу поймут, на что набрели. У них все отлично с мозгами. Ай-кью бьет ключом. Всё бы ничего, разве что на месте совести и чести – изолиния, на месте этики – дыра, а то и вовсе «инста». Отберут, сожрут – и не подавятся. Люди… нет, не люди! Целлулоид. Манекены.

Обмякший Слава, привалившись к плечу Дока, тихо дремал. От его дыхания едва ощутимо тянуло ацетоном. Нельзя старику столько пить, подумал Док, это плохо кончится. А с другой стороны, что ему можно?! Я же – я, никто другой! – втянул его в историю. Денег у старика было вполне себе и без моих посулов. Сидел бы сейчас в своем ближнеподмосковном Кокошкино в трехэтажном уродском новорусском недозамке с баней и бассейном, детишек с коленей отлеплял, да с молодухой чаи гонял – разве он не заслужил? Его дней-то – сколько их вообще осталось, а? У него – что, какой-то долг? Перед кем? Передо мной? Перед страной? А может, вообще перед цивилизацией?! Да нет у него никакого долга. Ты это все придумал себе; ты и никто другой. А Слава просто согласился. Не остался в стороне. Не смог отказать. Не смог отказаться. Ты же знал его тайную кнопку! Кнопку, нажатию какой он не в силах сопротивляться: страсть к знанию и истине. И именно ты, подлец, на нее нажал. Знал ведь, что после этого будет. Но не остановился. Не пожалел. Нажал. И Слава поехал. Всё бросил и поехал. Поторговался, конечно, для приличия – как без этого. Но ведь ты, сволочь, знал: он бы и без денег поехал. Вот если бы ты сказал ему – извини, Слава, прогорел я, банкрот, жопа полная, вот так бы соврал ему – он бы все равно поехал. Потому что та самая тайная кнопка сильнее него. Сильнее детей, жены, возраста, вообще здравого смысла. И без него, без обессилевшего старика, спящего сейчас на твоем плече, ничего бы не было. Ничего бы не случилось. Вообще ничего и никогда. И тебе должно быть стыдно.

Док впал в оцепенение. Усталости не было. Радости тоже. Только опустошенность. Спросил себя: сколько я шел к этому дню? Спросил, и не стал отвечать. Не потому, что не смог бы подсчитать, – нет, совсем по другой причине: потому, что отвечать не хотел. За минувшие безумные годы он столько раз представлял этот день – первый день Нового Мира. Первый день, когда все, о чем давным-давно говорил Олаф, стало реальностью, из разряда «допустим» и «возможно» раз и навсегда перешло в «есть» и «иначе быть не может».

Сидя на полу, вслушиваясь в сопение Славы у плеча, не стараясь поймать фокус, Док безучастно смотрел на вращающийся ротор установки, на колышущийся без видимой опоры рельс. Пришли отрешенность и понимание. Отрешенность из-за того, что задача решена. А понимание – что ничего-то решение не дает. Вообще ничего. С ним проблем больше, чем без него. Только если раньше можно было ослабнуть духом, отказаться, тормознуть и всё забыть как страшный сон, то теперь уже никак. Потому что свершилось. Технология работает. Пора переходить к следующему этапу. Олаф ведь много раз говорил – только я предпочитал мало слушать; все казалось таким далеким. А оказалось в пределах касания вытянутой руки. Док снова вгляделся в фиолетовый туман над гудящим, размазанным в воздухе массивным ротором и непонятно чему улыбнулся. Слабеющее солнце лупило на излете рубиновым багрянцем сквозь никогда не мытые оконца сарая – уходя, опускаясь по неумолимой, размеренной, раз и навсегда законами небесной механики отмеренной траектории за соседнюю горку.

Дверь, отбитая пинком, глухо ухнула об стену.