Чия подходит вплотную. Не бьёт – несколько мгновений держит ладонь, замершую в замахе – и берёт Шалу за лицо: затыкает рот. Ноздри у Чии белые, хромой зажмуривается, как от сильной боли.

Открывает глаза. Отпускает руку – кладёт ладонь Шале на плечо.

–Я обнимаю тебя, когда ты плачешь,– говорит, почти улыбаясь.

–Я плачу, когда ты обнимаешь,– отзывается Шала.– И кто не плакал?

Тут – почти рядом с Пенни – Тис произносит ещё не известное ей орчье слово, сплошь состоящее из самых колючих согласных, и сам Тисов голос сейчас невозможно узнать. Тис идёт к Последним, точно у него внутри соскочила какая-то пружина.

–Штырь-Ковали живут,– выдыхает Шала.– Народятся у них ещё маляшечки, а я их качать стану, когда нэннэ умаются. Вымесок, не вымесок. Мне теперь без разницы. А Последние только дохнут!

Магранх-Череп, задев Коваля, следует за Тисом. Конопатый, будто очнувшись, тоже идёт.

–Ты сильней многих,– говорит Чия.– Будут тебе ещё правские дети. Ну? Пойдём.

Дурманный, бессмысленный миг.

Нелепый стык, склейка, где один бредовый сон сменяется другим, и ничего нельзя с этим сделать, и проснуться почему-то не выходит.

Штырь уже близко, но ещё не…

Звук. Тяжёлый влажный хруст, вовсе и не громкий, а до смерти теперь не вытрясешь из ушей.

* * *

Вот теперь подымается шум, неразбериха, разноголосый вой.

Пенелопе ничего толком не видно из-за чужих и нечужих спин, а потом, кажется, Ёна тянет её за руку в обход плотно сбившихся вокруг Шалы и хромого. Не хочется смотреть на то, что там случилось. Не хочется, но нужно.

Разве это наяву?

Разве это взаправду?

Чия Последний лежит на земле, неловко подогнув ноги. Правая ладонь – на груди, поверх пустых ножен. А под горлом, чуть выше ключиц, торчит какая-то глупая штука, и Шала держит эту штуку обеими руками. Так крепко держит, что Штырю не сразу удаётся разжать Шалины пальцы. Из-под страшно тощих рук Шалы ползёт густой и яркий заряный цвет.

Рукоятка Чииного хорунша.

Вот что там торчит.

Чия теперь такой же мёртвый, как протянувшийся по траве облезлый пёсий хвост.

Разве это наяву?

Разве взаправду?

* * *

Разноголосый вой, выворачивающий нутро, отчаянный, длится тысячу вечностей подряд, но помалу стихает – а утренний ранний свет не успел ещё сделаться дневным.

Липка, скорчившийся на земле возле Чииных ног, обнимающий мёртвого за колени, поднимает мокрое лицо. Спрашивает, заикаясь, не придётся ли теперь кому-нибудь убить Шалу, за старшака.

–Нет,– выговаривает Тис всё тем же чужим голосом.– Нет. За защиту не казнят.

–Х-хорошо,– говорит Липка.– Чия был мне ррхи. До того, как мы стали П-последними. Убивать Шалу пришлось бы, наверное, мне, а я н-не хочууу…

Отдышавшись, Липка спрашивает снова.

–Значит, Шала теперь над нами старшачит?

Шала судорожно вдыхает, будто набирает воздуху для крика. Но отвечает негромко, в полной вере своим словам:

–Штырь теперь нам старшак. Значит, Коваль тоже.

Поднимает руки в подсыхающих пятнах крови – распускает из тугой кички лёгкие волосы.

Штырь и Рэмс встречаются взглядами. Едва заметно кивают друг другу, и может быть, это сто́ит любых принятых клятв.

–Шевелись, костлявые!– Штырь встаёт сам и помогает подняться Шале,– Нам теперь многое сделать нужно.

* * *

Да, сделать нужно многое, и многое решить.

«Так. Сегодня, значит, нам со стоянки не сниматься»,– сначала Пенелопе стыдновато за эту вроде как неуместную мысль, но потом делается всё равно – ну пришло на ум и пришло, и чего из-за этого ворошиться.

Сперва Тис говорит, что можно устроить для Чии дровяную постель, дождаться тёмного вечера и тогда запалить дымное пламя, и это будет честное погребение взрослого боевого орка. Шала мотает головой: нет, так будет не по всей правде, а если по всей, то наравне со святым последним пламенем Чию пришлось бы порубить на куски и бросить в стороне от кочевых троп, а то и другое разом сделать никак нельзя.

Ни у кого из бывших Последними не находится духу и желания спорить.

Тогда Коваль, чуть не через слово вставляя протяжное «ээээ», предлагает выкопать хорошую земляную колыбель, как хоронят совсем юных, кто не успел принять от жизни сполна радостей, и ясной любви, и вольных настоящих побед.

–Никакой живой враг не убил бы Чию Последнего,– говорит Шала.– Враг бы не смог… Не Чию Последнего похороним, а Чию из клана Сарычева Крыла. Мы все были дети, и он спасал кого только сумел спасти. Это его ты назвал горхатовым сердцем, старшак.

–Моего ррхи,– всхлипывает Липка.

Режут и убирают в сторонку зелёный дёрн, вынимают комья пронзённой корешками земли, и кто-то позаботился принести пару коротких острых лопат, которые кажутся Пенелопе больше похожими на оружие, чем на простые мирные инструменты.

Межняк думает, что мёртвому Чии следовало бы лежать рядом с останками нежити, под берёзкой, у камня. Она помалкивает.

Бывшие Последними работают яростно, не вполмаха, насколько хватает жил.

Ничего уже нельзя исправить или отменить, но прямо сейчас есть вещи, которые должны быть сделаны, и это важно. И когда кто-нибудь из них начинает исходить криком, рядом полно рук, чтобы обнять. А когда кто-нибудь из них говорит – вокруг достаточно ушей, чтобы слушать.

Слушать способна и Пенни-Резак.

От иных слов, которые она может понять, вариант «порубить на куски и бросить» начинает казаться очень уместным, а по другим выходит, что даже костра высотой под самое небо было бы недостаточно. Поэтому Пенни молча таскает землю. И один раз, оказавшись ближе всех, подставляет плечо под Липкины сопли и держит его в охапку, раз это ему так нужно.

Штырь с такой работой управился бы в сто раз лучше.

Но Штыря ведь не хватит сразу на всех.

* * *

Как Чия впервой тоже яму рыл.

Рыл одержимо, ободрав руки так, что жутко было смотреть, дрался с каменистой неуступчивой землёй, потому что сжечь погибший клан Сарычева Крыла, как было бы достойно, орчата. Последние всё равно бы не смогли, и Чия рыл. Втроём еле оттащили, потому что ведь нужно было скорее уходить, а за полночи они с Липкой так и не выбили колыбельку, чтобы положить хотя бы только нэннэ, да и то, Чии десять лет, Липке-то вовсе пять, Липка совсем срубился.

* * *

Как Шалины деревянные бусины – у мёртвых из волос сняты и снизаны вместе – рассыпаются градом, потому что Чия сказал: не будет у Последних памяти, раз от неё теперь так больно! Шала спорит, но Чия сильнее, над орчатами старшак. Рванул шнурок – полетели крашеные кругляки, поскакали оземь. Шала падает и лежит. И тогда грозный Чия сам едва не плачет, ищет и собирает разбежавшиеся бусины, и все Последние помогают. Потому что ведь они теперь – единый клан. Друг за дружку держаться надо накрепко, и вовсе не обижать.