Как после молчания, показавшегося Пенелопе невероятно долгим, нэннэчи воркочет полушёпотом, называет Мирку лихим орчинькой, и огородным луковым горем, и сильным внучьём, приговаривая: «обидно, обидно»… а потом Сал легонько треплет Мирку за ухо:

–Гости-то сами в очередь по ночам сторожат – верно я знаю?

–Угу.

–И старшачок ихный вроде сам-то на карауле не стоит?

–Не.

–Ещё б ему караулить, вдруг враги, а он уставши.

Мирка хмыкает невнятно, а Сал продолжает свою воркотню:

–И чего бы тебе не пойти к нашим на кошкин пост, да Тумака твоего не постеречь, пока выйдет? Глядишь и потолковали бы меж собой с полночки-то, пока тёмно…

Как Мирка после этих слов расправляется, будто весенний орляк, хлопает себя по лбу – несильно. Торопясь, обнимает Сал за плечи – только его и видели, лишь брезент на входе крылом взметнулся вслед.

Как нэннэчи устраивается спать и просит Пенелопу поправить занавесь.

Как со сторожевого поста тихонько приходит Ёна – межняку всё ещё не уснуть. Пенни лежит не шелохнувшись, упрямо закрыв глаза, всё время пока чернявый складывает одёжку, пока разбуженный Тшут не уходит охранять покой клана в свой черёд, пока Ёнин запах – озёрный, дымный, нелюдской, живой и горячий – не занимает своё привычное место.

Как, оказывается, не хватало простого Ёниного присутствия, чтобы наконец-то в шальной голове стало тихо.

Как молчком можно привалиться поближе к боку Ёны.

Почувствовать себя яснее и лучше, вместе с лёгким удивлением – ну надо же, дружья ладонь жёсткая, а погладил по лицу – мягко.

Очень смутно, как сквозь слой слежавшейся ваты, вспомнить: что-то ведь было такое – стыдное и опасное для юных человечьих девушек – и тут же забыть, ведь и вспомнилось-то совсем невпопад.

И тут же спокойно уснуть.

И этот кусочек времени, когда вокруг не происходило ничего по-настоящему важного и большого, остался в памяти ясно.

А вот то, что произошло утром…

* * *

Заря нового дня тонет в густом розоватом облаке.

Последние разобрали и попрятали в поклажу свою тесную ухоронку, как её и не было никогда – только пятно примятой пожухлой травы отмечает прежнее место шалаша-жилья.

Все пятеро Последних ещё здесь. И всё же межняку кажется: они отрезаны от Штырь-Ковалей неодолимой силой, будто не вполне принадлежат миру проснувшихся и живых.

Происходящее ощущается наполовину сном.

Пенелопа хотела, чтобы они ушли. Чтобы не натыкаться то и дело лицом к лицу на этих чужаков. Чтобы не жгло и не щипало всякий раз неприятное дурацкое узнавание: что, не нравится тебе Чия-лютый, не нравится, как он посматривает мимо тех, кого числит слабаками? А сама что – не так же столько лет по сторонам глядела?..

Но как же это возможно – уходить вот так от Штырь-Ковалей, отмолчавшись от предложенного тепла и дружбы, идти чёрт разберёт в какие страшные дюбеня, чтоб скорей всего и до будущей весны не дотянуть?!

И опять – будто мутное зеркало поднесли к носу: а сама-то, дурища, не хотела дёру дать? Разве давно ноги тебя несли прочь, в неворотимую сторонку – так и ушла бы, если б не попался случайно на пути волшебный Ним…

Мирка всё суёт Тумаку в руки пачку соли и собственный костяной скребок. Глаза у обоих ошпаренные. Наверное, сильно недоспали нынче.

Речей больше не ведут. Даже Липка примолк.

Из штырь-ковальских запасов Последним отсыпано вяленого мяса. Ещё Сорах и Костяшка собрали-таки несколько старых ножей, вовсе не орчьего кузнечного ремесла – обычных, вроде армейских, «до Коваля», чтобы отдать уходящим. На первую мысль – странно, что самые что ни есть не-орчьи клиночки Чия спокойно принял в дар. Со второй мысли – опять понятно: хорунши, сделанные человеком, для Чии уже изначально должны быть вроде насмешки или оскорбления. А эти простые старые ковыряльники – ну что ж, ножи и ножи.

Хаш смотрит в землю, может быть, чтобы не видеть Булатов и Моргана, и под носом у него сыро. Ему подарили куртку, унылой серо-зелёной масти. Куртка, может, когда-то и была людская, но уже много раз она чинена и перешита Чабхиными руками. По груди, по плечам и через загривок даже вышит жёлтый простой узор вроде птичкиных следов одним плотным рядком. И снова Пенни понимает больше, чем хотела бы понимать: небось карманы набиты загодя остатком Дрызгиных сухарей, или какой-нибудь солёной мтевкой, или хоть хрустким чистухиным корнем; а ещё – подарок Хашу не оставят, почти наверняка Чия велит отдать его Шале, у Последних ведь не принято беречь хорошую вещь для себя – надо отдать кому нужнее.

И это даже справедливо, а справедливость не бывает «плохой»…

Она бывает ужасной.

Мрачные это проводы.

–Да что ж это,– говорит Ёна беспомощно, тихо, будто бы самому себе.

–Будешь ли жив через год, Чия-старшак?– окликает Штырь.– Скольких своих сбережёшь?..

У хромого зрачки делаются узкие-узкие. Будто не на Штыря глядит, а на яркое Солнце.

–Где ты был, когда мы умирали?.. Когда Хаш принёс весть, что в твоём богатом клане людьё живёт наравне с вольными, я его сам едва не убил… не верил. Где раньше ты был, щедрый старшак? Слушал своих ведьм? В земле копался? Не-орку лёжку грел – плодил ему вымесков?..

И Чия идёт прочь, поправив на плече лямку своего мешка – в который, как некстати встряло Резаку на ум,– аккурат и убрано вяленое мясцо.

Последние шагают с ним, будто крепко побитые.

–Спасибо, пожалста, здрасти, до свидания,– скороговоркой произносит Рэмс Коваль, даже не выматерившись.– И кто только меня орочьей подстилкой не звал, но чтобы так приложить…

Как тупо, ох, как тупо. Неужели Тис ничего не сделает, чтобы…

Последние не успевают пройти и полусотни шагов. Шала отстаёт. Оглядывается раз, другой – и останавливается. Полощутся под ветром Шалины тряпки – точь-в-точь как на Дрызгином Опудале.

Хромой оборачивается.

Шала напрягает голос, чтобы хорошо было слыхать и Последним, и всем, кто в ранний час собрался их проводить.

–Я теперь решаю не умирать.

–Славно,– говорит Чия.– А стоишь-то чего? Идём.

Неужели есть в Шале, почти неживом уже, такая сила, чтобы упереться против этого роскошного голоса, который сам по себе – и власть, и песня? Полшажка на неверных худых ногах. Сухой травой колыхнувшись – стоит!

–Иди без меня, старшак. Я теперь жить решаю.

–Шала,– хромой разворачивается, идёт сам навстречу, медленно, как будто не хочет пугать.– Ненаши смотрят.

–Пусть во все глаза смотрят. При Штырь-Ковалях ничего не сделаешь. И вы, орки…– Шала почти кричит пересохшим горлом,– попередохнуть решили? Как Крот, Харра, Щитник, Волчок… все…