в каком она состоянии, и что с ней произошло, стали вспышкой прояснившей голову. Главным стало перевезти Милану в безопасное место и обеспечить помощь.

Не важно, что причиной того, что эта помощь ей понадобилась, стал я сам. Точнее, то безумное животное, в которое я превратился от ревности, что сжигала всё разумное во мне все эти дни. От уязвлëнного самолюбия, что все старания привлечь её, не оценили, не заметили. От чувства собственной беспомощности, что я, убивший годы, исправляя ту репутацию и мнение о нашей семье, что создали дед, отец, братья, готов был, наплевав на все правила и законы, привести её в дом женой, хозяйкой. Я готов был прогнуться для неё. А она просто ушла, не посчитав нужным даже сказать мне в лицо, что уходит.

Никогда в жизни я ни одну женщину не взял силой! Никого! И единственной, кому я причинил эту боль, стала она, моё наваждение. Моя нимфа. И я ничего не мог сделать, чтобы исправить всё произошедшее, чтобы забрать себе эту боль, избавить её от этого ощущения грязи.

Вот только сейчас, когда сделать уже было ничего невозможно, когда оставалось только ждать, мысли, запертые до этого момента необходимостью помочь Милане, превратились в самых безжалостных палачей. Они набрасывались на меня воспоминаниями, звучали моим голосом, прокатывались под кожей раскалëнными шарами с сотней острых шипов.

Сейчас, когда я её потерял, уничтожил собственными руками любую надежду на то, что она согласится принять меня, всё вдруг стало таким ясным, понятным и очевидным. Настолько предельно открытым, что я просто не мог понять, как я этого не заметил раньше? Я совсем недавно задавался вопросом, люблю ли я её. А сейчас даже самому было смешно. Как можно сомневаться, не разобраться в самом себе, если это видели все вокруг?!

Люблю. С первой минуты, как увидел. Вот почему её образ так впечатался в тот момент в памяти, словно тавро выжгло на сознании. Кругом падает снег, всё размазывается, все звуки стерты боем крови в ушах. Она резко разворачивается, прижимая к груди Арлана, страхуя своей рукой ему шею, словно он грудной младенец. Её волосы гривой взметаются над плечами и распахнувшиеся темно-карие глаза. Без страха, только желание защитить чужого ей мальчика от неведомой беды. Я посчитал её опасностью для сына, а она меня.

Я всегда считался нелюдимым, у меня не было друзей, я очень тяжело принимал людей в близкий круг. А всех вне этого круга я лишь терпел. Присутствие чужих меня выводило из себя и раздражало. Но Милана…

Удивляла, да. Будила любопытство, интерес и азарт, да. Но не раздражала, никогда, ни на секунду. Она просто наполнила мою жизнь своим присутствием так естественно, что я этого не заметил. Просто потому, что она моя. Настоящая, истинная, словно для меня созданная, моё собственное отражение. Её не злило моё следование правилам, ей не надо было объяснять причины того или иного решения. Она меня понимала, она делила со мной мои мысли, как это было с выводом о последствиях того, что происходило в клубе при других Тахмировых для Арлана. Для неё не было проблемой жить в моём доме, её никак не напрягали те, очень жёсткие условия постоянного контроля, которые я и не скрывал. Просто потому, что она считала их правильными и верными.

И она приняла моего сына. Разделила и эту мою любовь. Никто и усомниться не мог, что она любящая и заботливая мать, видя их вместе с Арланом. Она берегла его, вилась над ним, словно над птенцом.

Люблю ли я её? Люблю. Люблю так, что кровь леденеет от одной мысли, что она на меня больше не посмотрит, не улыбнётся, не позволит быть рядом. Люблю так, что с трудом проталкиваю в горле каждый глоток воздуха, осознавая какую боль ей причинил, как обидел, унизил и нечем мне это исправить и искупить. Нет такого дара, чтобы показать всю степень моего раскаяния.

Люблю. Но никогда и никому не позволю об этом узнать. Не осмелюсь признаться, не после того, что совершил. Даже попросить прощения нет ни сил, ни смелости. Как о таком можно просить? Как на это можно надеяться?

Этой ночью я лежал рядом с той, что разбудила моё сердце. Той, что сама стала моей душой. И осознавал, что к её сердцу дорога для меня закрыта. Недостоин. Мои же слова, брошенные мне в лицо Ксаной внизу, и слова самой Миланы о нежелании жить и о том, что она чувствует себя грязной и использованной, словно издеваясь надо мной, заставили звучать в моей голове со всей возможной громкостью каждое слово, которым я марал свою чистую девочку, поганил всё хорошее, что между нами было.

Мерзким послевкусием отдавали те мысли, что были вначале, когда я слушал радостный рассказ сына, что он нашёл мне жену. Удивительную, нежную, единственную в этом мире Нимфу. Мою. Родную. До боли, до крика, словно из моей крови созданную, идеальную.

Осторожно, боясь потревожить, я приподнял с подушки несколько разметавшихся локонов и прижался к ним лицом. Хоть так, тайком. По крупицам соберу свои драгоценные воспоминания о мгновениях рядом с ней. За окном светало, а я боялся закрыть глаза, боялся потерять хоть крупицу, хоть мгновение рядом с ней. Пока спит, пока не видит и не знает, а значит, не боится, не презирает, не ненавидит.

Набатом в голове гудят её слова: "Не хочу больше жить". Нет, даже мысль об этом чудовищна. Нет ничего на свете, что могло бы обесценить её жизнь. И уж не похоть пьяного муд@ка!

К рассвету мысли оформились в решение. Моя Нимфа должна жить. И сейчас, пока боль и обида сильнее, я должен оградить её от любой опасности, от непоправимого, даже от самой себя. Я не могу исправить и искупить прошлое, но я могу создать настоящее. Моя девочка будет жить как принцесса, не зная больше никакого зла, не получая ни в чëм отказа. В моей власти баловать, лелеять и оберегать.

Я не буду просить прощения, не буду признаваться в любви. Но я каждым своим вздохом буду доказывать, сколько она для меня значит. Сколько места занимает в моей жизни, что она и есть моя жизнь.

Сын отогреет её, научит заново улыбаться, зажжëт её взгляд. А я превращусь в верную тень за плечом. Буду оберегать этот удивительный мир, где есть она и сын. И пусть только осмелится мне кто-нибудь сказать, что недостойно мужчине тряпкой под женские ноги стелиться. Не