Фима полюбил Прагу, чего не случилось за тот пятилетней давности короткий визит к сыну. По настоянию Сашки, он позволил себе два месяца праздности и с великим наслаждением бродил и ездил по городу, крошечному в сравнении с Москвой и потому совсем нетрудному для быстрого запоминания основных улиц, маршрутов и главных достопримечательностей. От их квартирки на севере Праги в престижном, весьма живописном районе Бубенеч он шел пешком к центру и там неторопливо прогуливался по дивным улочкам Старого Мяста, доезжал и бродил по Градчанам, на другой день слегка менял маршруты, постигая город, вдыхая запах новой, по гроб жизни доставшейся ему родины. Еще в юности, в Москве, обнаружив в себе сентиментальное пристрастие к старым погостам, к ветхим и пышным надгробьям, Фима во второй уже раз пришел сегодня в Йозефов, еврейский квартал древних синагог и старого кладбища, по которому уже побродил однажды, но потянуло еще…

Был будний, слегка дождливый день, серое и пустынное кладбище настраивало на философский лад. Но «печаль была светла». Покосившиеся, покрытые патиной и мохом надгробья, теснившиеся одно над другим порою в пять-семь рядов, тихо говорили что-то Фиме на неведомом ему древнееврейском, и ему казалось, что он понимает… Он ощутил с удивительно острой, неожиданной очевидностью свою коренную, кровную связь с этими раввинами и цадиками, учителями и торговцами, портными и часовщиками, что столетиями лежат здесь в покое, безвестные для дальних потомков и забытые миром. Наверное, многие из них, если не все, старались жить, как и Фима, мирно и тихо трудясь ради куска хлеба и немножечко ради собственного удовольствия, вкушая скромные радости и опасливо сторонясь недружелюбного, непредсказуемого общества. Он не молился Богу, как они, но не видел в безверии греха, оправдываясь перед собою тем, что беззлобие и добросердечность, которые не он один признавал за собой, вполне достаточная страховка на тот случай, если Всевышний все-таки есть и суд будет праведным. Еще одной препоной на пути к вере, если решил бы пойти по нему, наверняка стал бы его неискоренимо иронический взгляд на вещи, на мир. С этим он уж точно ничего не смог бы поделать!

Фима устал и присел на краешек влажной плиты, подстелив сложенную в несколько слоев газетку. Ему было спокойно и хорошо, еще недавно терзавшие его мысли, воспоминания и комплексы остались в России, в поезде, в прошлом, в другой, невозвратной жизни. Он закурил, посчитав, что может себе позволить маленькую приятную слабость в дополнение к такому душевному комфорту. Видимо, октябрьское безлюдье на этом участке кладбища в простой рабочий день так и не будет нарушено сегодня, а дальше – глубокая осень, все меньше туристов, зима…

Надо же, какая-то женщина в сером плаще и черной узкополой шляпке все же объявилась на тропинке, ведущей от основной аллеи. Фима с интересом смотрел на приближающуюся фигуру и ощутил что-то романтическое в этой встрече с незнакомкой в окружении вековых надгробий.

Женщина неторопливо приблизилась, глядя себе под ноги, подняла голову и огляделась, лишь рассеянным быстрым взглядом скользнув по Фиминому лицу. Она была красива, и даже неуместные в этот пасмурный день темные очки не отвлекали взора от утонченных черт лица и окаймлявших его светлых волос, едва пробивавшихся из-под шляпки.

Фима галантно привстал, произнес по-чешски «добры ден» и ненарочито приветливо улыбнулся. Она улыбнулась в ответ, подошла еще ближе, улыбка вдруг исчезла, и со словами «добры ден, господин Клеточник» резким ударом мгновенно извлеченного из рукава стилета проткнула Фиму насквозь.

У Норы была сильная, твердая, натренированная в спортзале рука.

Если бы он остался жив, первое, что сделал бы, – похлопотал о возможности быть похороненным на Йозефове. Но на этом кладбище давным-давно не хоронили. Ефиму Романовичу Фогелю досталось землицы на дальнем, под городом. Что делать, с хорошими местами на погостах у всех больших городов проблемы.

Убийцу не нашли. Скандал вспыхнул и затих, не приобретя, по счастью, характер международного.

Кирпичная четырехэтажка постройки 1935 года костью в горле застряла у круглогорских девелоперов и местных властей. Сладкое денежное место, до центра пешком десять минут, а эта сгнившая изнутри, потрескавшаяся, обшарпанная хреновина с деревянными перекрытиями продолжала служить обителью трем десяткам семей. Нищий, но начитанный, кем-то еще и науськанный народ качал права, требовал непомерной компенсации при расселении. В конце концов договорились. Кто соблазнился большей площадью, кто сохранением района, а кого и крутые мальчики предупредили о грядущих пожарах и авариях.

В один прекрасный день, в пятницу, стены порушили. Экскаватор с ковшом, бригаду и самосвалы ждали в понедельник. На два дня хозяевами кирпичных груд и останков брошенного бывшими жильцами скарба стали бродяги и мальчишки с окрестных улиц.

Старый бомж по прозвищу Куня чуть в стороне от суетившихся коллег лениво и даже, пожалуй, брезгливо шебаршил коротенькой палкой, разгребая кучку строительного мусора вперемешку со ржавыми гвоздями, остатками веника и обломками какой-то допотопной шифоньерки. Куня втайне презирал приятелей, поскольку вел свою родословную чуть ли не от дворян Санкт-Петербурга, был выпускником подготовительных курсов и заочником факультета журналистики МГУ, писал когда-то в газеты, много читал, сохранил остатки интеллекта и представления о хороших манерах. Он, конечно, давно спился и потерял все – квартиру, семью, профессию корректора, деньги на счете, социальный статус. Но свое падение Куня оценивал по иному счету, гордо возводя его в ранг трагедии смятенной и непонятой души – в отличие от этих крысятников, у которых и души-то никогда не было, не говоря уж о совести, образовании, жизненной философии… Шваль, одним словом. Но приходится с ними якшаться. Без сообщества здесь пропадешь – убьют или сдохнешь на мусорной куче.

Куня ковырял палочкой, размышляя о высоком, когда из-под облупленной деревянной дощечки, отброшенной в сторону, явилась мучительно трезвому с утра кладоискателю то ли книга, то ли толстая тетрадь в твердом клеенчатом переплете. Куня лениво нагнулся и поднял находку, понимая, что не она, ох не она поможет вылечить изнывающий без вина организм. Это был увесистый гроссбух в линеечку, испещренный текстом от руки. Писали шариковой ручкой, отвратительным почерком. Зачеркивания, исправление на исправлении – сверху, сбоку на полях, прямо по слову… В Куне взыграло давно уснувшее профессиональное достоинство – как классный корректор в прошлом, он с возмущением воспринял такое варварское отношение к рукописи.

Он вознамерился было швырнуть грязную книжицу в кучу кирпича, но что-то остановило. В глаза бросилась вполне различимая фраза «разрушительная сталинская паранойя». Куня попытался читать и понял, что перед ним литературное произведение о первых послевоенных временах. Он решил прихватить рукопись с собой и на досуге полистать, тем более что денег на книжки у него не было и быть не могло, а досуг иногда выпадал – в перерывах между опохмелкой и поисками хлеба насущного.

Стояла теплая осень. Природа подавала последнюю милостыню бездомным. Его персональный шалашик в лесочке у городского кладбища соседствовал с тремя такими же, но коммунальными, где коротали еще светлые вечера с десяток синюшных и вонючих оборванцев. Куня устроился на заветной ватной подушечке, старой подруге давних скитаний, и стал читать, прихлебывая из честно заработанной бутылки портвейна. Чем больше мутилось сознание, тем безотчетнее пробирало ощущение чего-то сильного и значительного. Он приноровился к почерку, не обращал уже внимания на грубую редактуру. Два часа до темноты читал он, не в силах оторваться. Уснул обычным своим пьяным, но беспокойным сном. С утра, проводив взглядом соседей-корешей, ломанувшихся на свалки и помойки, продолжил читать, пока к полудню, голодный, неопохмелившийся и потрясенный, не перевернул последнюю страницу. Повествование словно бы обрывалась, что-то еще должно было произойти в самом конце. Но чего нет, того нет. Алкоголь пощадил какой-то маленький участок Куниного головного мозга. По счастью, именно тот, который отвечает за воспоминания и благоприобретенный опыт чтения корректур. И еще за нечто, применительно к Куне звучащее странно, даже абсурдно: литературный вкус. Этот участочек бесшабашной, вечно грязной, склерозирующей Куниной башки послал сигнал: вещь!