Он спустился к выходу в полном отчаянии и встретил того мужика в еще большем унынии. Машина той модели осталась всего одна. Если не ему, Фогелю, то мужику. Или ждать. Сколько – неизвестно. До завоза. Есть модель другая, «трешка», но мужик «по деньгам не проходил».

Он помнит, он тогда заверил, что заминка временная, на пару-тройку часов. Посочувствовал и вышел с твердым намерением вырвать свое, победить абсурд. Мужик растворился в пространстве.

Он всю жизнь гордился собой, сумевшим в течение трех часов бешеного напряжения ума и мобильного передвижения так ловко извернуться. Он догадался задать себе правильный вопрос: а сколько могут храниться в архиве магазина по скупке авто документы по купле-продаже?

Рванул в Южный порт, в знаменитый магазин, при котором только и могла быть такая скупка. Вежливо попросил копию документа о реализации его «жигулей» пять лет назад, в 1975 году. Попал! Архив хранился только три года, затем уничтожался. Ну, что ж, не беда! Только справочку об этом надо бы, с печатью… «Пожалуйста!»

С нею на такси – к мордастому на Варшавку. Счастье – застал. Такие вот дела! Честный, мол, советский человек, строго соблюдал, а доказать не могу не по своей вине – архив уничтожен. То т был весел, благодушен и слегка пьян. Чирканул на открытке «Продать» и с улыбкой хитрована погрозил на прощание пальцем, мол, ну и пройдоха. Зауважал…

Сейчас он вживе вспомнил оба лица: краснощекое – торгаша и бледное, скуластое, с потухшими глазами – того мужика-погорельца, которому надо было ждать неизвестно сколько, чтобы возвести крышу над головами детей.

«Что со мною, черт побери! – попытался встряхнуть себя Фима, вновь перевернувшись на спину и включив тусклый ночничок над головой. – К чему эта мазохистская мемуаристика, эти самоедские экскурсы в юность, этот поиск скелетов в собственном шкафу? Кругом бессовестность, цинизм, ложь, безмерная жестокость. Жажда власти и денег сделала людей безумными, презирающими само понятие морали. На фоне этого тотального сумасшествия я прожил почти праведником, пусть и не верящим во Всевышнего.

Я прожил честно и тихо, пугаясь, но не пугая, не участвуя в накоплении общей ненависти и озлобленности…

Я просто заболел. Это род болезни, так называемый шведский синдром. Мудрик взял меня в плен, психически истязал, бил, но я остался жив. Не потому, что он так хотел. Это не была его добрая воля. Так было угодно судьбе. Те м не менее с моей психикой, с моею душой произошла странная штука: я испытываю сострадание и даже благодарность по отношению к мучителю, желавшему меня уничтожить. Более того, я пытаюсь взвесить меру вины перед его безумным графоманом-отцом и теперь еще вытаскиваю из забвения всех, кого невольно обидел, задел, обделил, огорчил…

Интеллигентское самокопание чистой воды. Бред натуральный. Нет, я, ко всему прочему, идиот, просто идиот по типу князя Мышкина, только безбожный и интеллектуально более продвинутый. Надо взять себя в руки и начинать новую жизнь. Сколько осталось, столько и дано.

Травить последние годы или месяцы болезненной рефлексией? Выкинул из головы, отбросил, забыл! Думай о дивном городе, где будешь жить, о внучке, о работе для новой аудитории читателей, о Юльке, с которой всегда хорошо…»

Он выключил ночник, закрыл глаза и стал уговаривать себя, что спит. Мнимый сон представлял собой смутные метания мысли, бессвязно состыкованные сюжеты фильмов и книг. На одном он застрял намертво, и тот не отпускал, притягивал снова и снова. Это был классический рассказ Брэдбери о путешествии во времени, когда один из участников экспедиции, случайно сойдя с обозначенной организаторами тропинки, раздавил бабочку. Просто бабочку. Без злого умысла. Это было миллионы лет назад. И весь ход истории Земли и человека оказался под угрозой.

Все могло быть по-другому.

Все могло быть не так, как было на самом деле.

Федор Мудрик, он же Алекин, он же несостоявшийся диктатор всея Руси, умер сразу от обширнейшего инфаркта. Фима Фогель звонил по телефону человека с того света. Сердце взорвалось, точно начиненное динамитом. В реанимобиле, мчавшемся к Кремлевке, пытались вернуть к жизни труп. Среди членов бригады лучших реаниматологов Москвы не оказалось никого, равного Господу.

Вадик Мариничев стал майором. Его «перебросили» через капитанское звание, наградили и поставили рулить отделом. Шеф отпросился на покой, и ему пошли навстречу, осыпав премиями, страховками и прочими благодеяниями. Впрочем, Вадик не сомневался, что Алексей Анисимович просто не захотел больше служить государству, в котором в принципе возможны и, кто знает, не исключены впредь подобные уродства и катаклизмы. Тополянский занялся юридическим консультированием в немноголюдной солидной конторе своего приятеля и порой вспоминал тихого еврея Фогеля, словно примеряя на себя сегодняшнего статус социального затворника, в котором тот попытался спастись от мерзостей и опасностей жизни. Он оценил уют неучастия, поелику это возможно, в делах громких и публичных, выводящих на авансцену, персонифицирующих.

Вадик же, напротив, порхал, исполненный честолюбия и романтики борьбы за справедливое демократическое мироустройство. Опасаясь мести бывших подручных Мудрика, а на самом деле выполняя приказ свыше, начальство на первое время приставило к нему охрану, как и к Тополянскому. Через полгода люди Мудрика, в том числе и бойцы отряда ликвидаторов, были нейтрализованы, все поутихло, домой Вадика никто уже не сопровождал, да и зачем при его-то бдительности и реакции?

Толик Седой отлежался у знакомой телки под Костромой, а потом подскочил в столицу, выследил и отравил майора Мариничева по прозвищу Жираф. В кафешку недалеко от своего дома Вадик забегал иногда вечером после работы, помня о холостяцком холодильнике с вечной пустынной зимой в обеих камерах. Толика уже никто не контролировал, и ему было все равно. Однако приказ бывшего шефа и гонорар прошел до того, как все распалось. А Толик был педант. У него были строгие принципы. Да и не пропадать же добру: в той хитрой бутылочке, из которой он плеснул яду с коньячком лысому Шурику в Филевском парке, еще оставалось. Точно под цвет чая, что блаженно хлебнул этот долговязый, вытянув ноги на метр от столика. Наверно, парню показалось на вкус, что чаек ему нынче заварили особенно удачно.

Федор Мудрик-Алекин недооценивал меру привязанности к нему белокурой секретарши Норы. Это была сильная и безнадежная любовь тридцатичетырехлетней женщины к мужчине старше на много лет, но обладающему исключительными для нее качествами, в число которых богатство и могущество входили только нелишними дополнениями. Он отчаянно привлекал ее физически, его стального цвета глаза, низкий, слегка хрипловатый голос, фантастически умелые, то нежные, то непререкаемые руки, его характерные волевые жесты, его гипнотический, вкрадчивый шепот – от всего этого она сходила с ума. Участие Доры в их любовных самоистязаниях обостряло чувственные ощущения, но терзало ревностью, и в последнее время то и дело казалось излишним, необязательным. Да, это был ее мужчина. И теперь его нет. Ничего нет. Только воспоминания. Прекрасные – о нем. Страшные – о том дне, когда ворвались в помещения, пустили газ, начали стрелять, случайной пулей убили бедную Дору… Конечно, конечно, он был страшный человек – она догадывалась и даже знала о многом из того, что прочла в последние месяцы в газетах. Но ей плевать. Она любила. И любит до сих пор. Он ни о чем не просил ее. Она ничего не обещала, кроме верности и соблюдения абсолютной секретности, когда он лично утверждал ее на должность. Но она обязана передать ему весточку туда, где он сейчас. Добрую весточку. Так ему будет легче.