Наступила тишина. Первым ее прервал Кротов.

– Я вижу ситуацию следующим образом… Фогель побывал под сильнейшим физическим и психологическим прессингом. Он пожилой человек, слаб духом и телом. Он сломлен и деморализован. Мудрик решил продолжить игру. Анализируя информацию, поступившую от его людей, беря в расчет прежде всего гибель его киллера на кладбище и достижения Мариничева, он сделал вывод, что дезавуирован. Имя и судьба отца известны, связь его с Фогелем, возможно, нащупана, личная месть Фогелю очевидна, хоть и не мотивирована с позиций здравого смысла. Далее он рассуждает так: либо кто-то из ваших структур действует на свой страх и риск, либо вы, господин президент, решились, что называется, перейти рубикон. Склоняюсь к догадке номер два. Он понимает, что история с Фогелем вызвала у вас как минимум возмущение, а скорее – гнев. Он предположил, что вы готовы действовать исходя из имеющейся у вас информации. Он понял, что вы надеетесь заполучить живого свидетеля. Он посчитал, что это в его интересах, поскольку дает возможность играть на опережение. Во всяком случае – адекватно ответить. Предполагаю, он уже привел свой спецназ в готовность номер один и теперь способен дать отпор участникам боевой операции, разгромить их и представить ваши действия как деструктивные для страны. Далее логически следует задача гарантированно спровоцировать вас на его арест. Что он делает? Он сочиняет текст для Фогеля или его люди сочиняют – не важно… Мы этот текст уже имеем, хотя первым его воспроизвел господин Мариничев со слов жены. Фогеля под страхом немедленной смерти или под гарантии жизни заставили произносить именно эти слова именно в такой интонации. Обратите внимание: ни слова о том, как он добрался до телефона. Только одна фраза: «Случайная возможность позвонить». Но Фогель же умный человек, хоть и сломленный. Если это не спровоцированный звонок, если он чудом добрался до телефона, то как он мог не понимать, что информация пойдет дальше и ему просто не поверят? Он должен был, даже в цейтноте, объяснить, каким образом звонит, с какого телефона. Он же не под официальным арестом, когда полагается один звонок близким. Стало быть, инсценировка под дулом пистолета. Акцент на том, что он жив и еще есть время, но медлить нельзя. Провокация, адресованная нам. Вам, господин президент. Я уверен, что Фогеля уже нет в живых, а спецназ Мудрика на боевых позициях.

– Благодарю, Михаил Михайлович! Я оцениваю ситуацию примерно так же, – с некоторым унынием в голосе произнес президент и обратился к Тополянскому: – Алексей Анисимович, вы на некоторое время были выключены непосредственно из процесса расследования, но мне важен ваш анализ. Я уверен, что вы много размышляли о деле.

– Откровенно говоря, это дело просто не выходило у меня из головы, господин президент. Поскольку бандитам не удалось или не велено было отрывать эту голову напрочь, я продолжал расследование, так сказать, интеллектуально, на больничной койке, питаясь информацией от моего подчиненного, весьма энергичного и способного молодого человека. Версия Михаила Михайловича выглядит стройной, но логический вывод из нее вытекает как раз иной. Ставлю себя на место господина Мудрика. Объект его ненависти и мести – у него в руках почти две недели. Наш противник – буду называть его именно так! – располагал достаточным временем, чтобы реализовать свои жестокие замыслы и планы. Пытки, допросы, издевательства, изощренные или тупо садистские, – не знаю, что там было, но он вполне уже мог утолить ту не объясненную пока жажду мести, которая столь долгие годы неотвязно терзала его. Кстати, я не исключаю, что во всей этой истории батюшка нашего Монте-Кристо сыграл несколько более значительную роль, чем может показаться на первый взгляд. Но это лишь смутные догадки, мне нечем их подтвердить, поэтому – отбросим в сторону. Итак, отмщение свершилось, близок кровавый финал. И тут наш оппонент решает воспользоваться Фогелем для провокации. «Не верю!» – как говаривал великий Станиславский. Есть минимум два момента, вызывающих сомнение. Первый как раз связан с телефонным звонком: если, как сам Фогель говорит, он в каком-то бункере, Мудрик не станет держать нас за идиотов, способных поверить, что беспомощный старик исхитрился обмануть охрану, проникнуть в кабинет и воспользоваться секретным телефоном. Слишком прозрачный замысел для такого противника, как Мудрик. Стало быть, на подобный примитив пошли сознательно, чтобы вы, господин президент, легко прочли замысел и, наоборот, поостереглись решительных действий, или – второй вариант – каким-то невообразимым, непонятным для нас образом Фогель действительно добрался до телефона. И здесь полагаю весьма важным узнать реакцию его супруги Юлии Павловны. Никто, кроме нее, не сможет с достоверностью определить, звучал ли текст фальшиво, натужно, по бумажке или же Фогель действительно говорил с ней в панике цейтнота, под ежесекундной угрозой разоблачения.

Что до меня, я склоняюсь к версии, что некий почти фантастический случай действительно благоприятствовал звонку.

Вслед за президентом все повернули головы к Вадиму. Того явно смутила перспектива выступать после столь компетентных ораторов. Но он собрался с духом и кратко высказался.

– Согласен с Алексеем Анисимовичем. Исходя из психологического портрета Фогеля, из моего представления о нем, старик нашел бы способ дать понять, что неволен в своих словах. Если не нашел, значит – был в лихорадке, или это вообще не его голос, а имитация, искусно выполненная специалистами господина Мудрика. Судя по тому что они вытворяли с компьютерами жертв, они что угодно могут технически реализовать. Вариант случайной возможности воспользоваться чьим-то телефоном с закрытым номером выглядит фантастически. Но в этой истории вообще многое выпадает за рамки логики, здравого смысла, реальных и распространенных схем. Стоит учитывать даже то, чего быть не может. А с Юлией Павловной поговорить надо обязательно, как мне кажется.

– Именно это вы сейчас и сделаете, – подхватил президент. – Говорите свободно, мои технические службы надежно кодируют разговор.

Он дал знак Кротову. То т подошел к президентскому столу и нажал кнопку на пульте. Раздался щелчок, и спикерфон голосом Юлии Павловны отрывисто откликнулся: «Да, я слушаю!» Президент жестом пригласил Мариничева ответить. То т вскочил, подошел ближе.

– Здравствуйте, Юлия Павловна, это Вадим. Говорите совершенно спокойно и свободно, нас не могут услышать.

– Вадим, миленький, ну что, где он, как он?! – почти закричала Юлия Павловна, и чувствовалось, что нервы ее на пределе.

– Успокойтесь, Юлия Павловна, мы уверены, что Ефим Романович жив и невредим… – фразу Вадик произнес с такой убежденностью, будто сам только что видел румяного Фогеля в отличном расположении духа. – Мы хотим помочь ему выбраться из этой передряги как можно скорее. Нам помогают очень хорошие и умелые люди. Но успех во многом зависит от вас. Да-да, не удивляйтесь. Нам крайне важно узнать ваше мнение. Как вы думаете, был ли Ефим Романович один, когда говорил с вами. То есть я хочу, чтобы вы проанализировали каждое его слово, его интонации, особенности речи и сделали вывод: его ли это голос, добровольно ли он произносил фразы или кто-то диктовал ему, кто-то заставил его сказать именно это?