и художества, грация, пластика и изящество, равно как зарвавшийся интеллект, не больно были ему нужны. А нужен, и даже необходим, был благонамеренный оптимизм. «В наши дни писатель тот, кто напишет марш и лозунг». Так понял эстетику главный поэт, после чего и пустил в себя пулю. Правда, Верховный ему простил эту невыдержанную акцию и подтвердил: он был главный и лучший. Верховный имел золотое сердце. Умел отличить способных людей пожатием каменной десницы. Вас, кажется, он отличил еще в детстве?

– Было дело. Поверил Горькому. А я, между тем, когда подрос, оказался нерукопожатным. Правда, до этого он не дожил.

– Все мы ребенками хороши. Что из этих ребенков выходит. Могли б постараться, – сказал Азанчевский. – В память о Кормчем.

– Не знаю. Не пробовал.

– «Не, не, не». Все у вас «не». Словно вы заполняете жизнеопасную анкету. Не был. Не состоял. Не участвовал. Сразу уходите в несознанку. Как всякий советский человек. Или вы не homo soveticus?

– В какой-то мере. Надеюсь, что к смерти останется – просто человек.

– Просто человек. Звучит гордо, – уважительно кивнул Азанчевский.

Я сознавал, что наш диалог его веселит. И его глаза, всегда сохранявшие невозмутимость, сейчас лучились довольной усмешкой. Но вдруг он вздохнул:

– Все мы родом из детства. Умный писатель это заметил. Ох, детство. Бархатный наш сезон. Такое славное Вальпараисо. – И неожиданно помрачнел: – Есть, впрочем, невеселый стишок: «Только „Дон“ и „Магдалина“, быстроходные суда, только „Дон“ и „Магдалина“ ходят по морю туда».

5

Эти лирические отступления его нисколько не побуждали к каким-то существенным переменам, не отражались на стойкой приверженности к малоподвижному состоянию.

Его бы не прельстила возможность увидеть Бразилию, солнечный край, куда ходили «Магдалина» и «Дон», он не отправился бы и в Чили, хотя там и находится город со сладостным именем Вальпараисо.

Когда я пытался расшевелить его, он лишь отшучивался, я ощущал почти подростковую досаду, схожую с той, что возникает, когда реалии не соотносятся, не совпадают с ожиданиями.

Сперва я злился на Азанчевского, а после – на самого себя.

Какого черта? В конце концов, я ему не гувернер, не нянька, и у меня свои заботы. Если ему угодно стареть, даже мизинцем не шевельнув, чтоб выбраться из своей запущенности, – это его вольная воля. Будет одним нерасцветшим тюльпаном больше – история переживет!

Разумные, взвешенные суждения. Но мне от них было ничуть не проще. Если бы он был мне безразличен! Но я и сам не заметил, как сильно за это время к нему привязался, как говорится – присох душой. При этом одновременно испытывая не только негаснущий интерес, но постоянное недоумение. Я часто ощущал раздражение, и все же гораздо чаще – неясную и непонятную мне самому потребность защитить Азанчевского.

Именно так. Отчего-то мерещилось, что он примагничивает, притягивает, сам нарывается на беду. Вполне вероятно, таким манером во мне проявилось мое припозднившееся и не вполне реализованное отцовское чувство – впрочем, не стану касаться собственной биографии.

Однажды я не смог удержаться. Сказал, что прошу меня извинить за то, что позволю себе задать один неделикатный вопрос.

– Имеете право, – сказал Азанчевский, – во-первых, вы старше на поколение, а во-вторых, вы щедро тратите отпущенное природой время на столь шершавого индивида, как ваш не слишком покорный слуга. Спрашивайте. Готов ответить.

– Чем вызван ваш холостяцкий статус? – спросил я. – Если не пожелаете, можете не отвечать. Не обижусь.

– Нет, отчего же? Скрывать мне нечего. Прежде всего, могу успокоить, – сказал он с заботливой интонацией. – Нет, я пока еще не импотент. А также – не женоненавистник.

– Все еще пребываете в поиске?

– Что понимать под этим словом? – пожал он плечами. – Ни трепетной девы, алчущей мужественной опоры, ни хищницы, думающей о местожительстве, я, разумеется, не ищу.

– И не боитесь, что вдруг окажется, что не с кем слова сказать?

– Не боюсь, – он улыбнулся. – Такой я храбрый. Благо соседствую с альтруистом, коему, смело могу доверить свои печали и лишнюю желчь.

– Благодарю за такое доверие. Но я не вечен. И даже – смертен.

Аз веско и весело возразил:

– Возраст значения не имеет. Имеет значение лишь судьба. Никто не знает, кому Всевышний однажды скажет: с вещами, на выход.

– Всевышний примет и без вещей, – буркнул я хмуро.

– Ваша правда, – с готовностью согласился Аз. – Великое дело – жизненный опыт.

– А вам, – огрызнулся я недовольно, – хотя вы и в цвете лет и сил, давно уже следует разобрать ваши закрома и завалы. Вместо того чтобы бодро ерничать над старым заслуженным человеком.

6

Как видите, я – совсем не юноша, а старый хрен, который успел и походить по белу свету и потолкаться среди людей – заволновался, зашебуршился. Не мог совладать со своей безадресной, но оттого не менее цепкой и донимавшей меня обидой. На что же? Если б я мог ответить!

Но столько я видел несостоявшихся, до срока завершившихся судеб! Столько несправедливо увядших, нереализованных возможностей. Все мы умеем в себе обнаружить достаточно мужества, чтобы справиться с чужой бедой, с чужим поражением. Сочувственный вздох, понимающий взгляд, и следуем дальше своей дорогой.

На сей раз рядом со мной распылялась, растрачивалась бесплодно, бесцельно та несомненная незаурядность, которая нежданно-негаданно во мне пробудила отцовское чувство.

В моей литераторской клейкой памяти скопилось множество биографий с печальной развязкой – все они вместе составили пеструю коллекцию неоправдавшихся ожиданий. Кто-то себя раздарил, разбазарил, раздал по частям всяким прохвостам и приживалам, которые липнут к штучным людям.

Какая-то грустная закономерность – чем глубже и ярче был человек, тем он оказывался простодушней, чем дальше смотрел, тем меньше видел и различал свой ближний круг, тем чаще полагался на преданность, которой не было и в помине.

Не стану скрывать своих сомнений – и я задумывался не раз о том, что вокруг него сложилась печально известная ситуация – пасущий и окормляющий гуру вещает почтительно внемлющим дурням. Такое стандартное распределение ролей и амплуа неизбежно привносит в известную мизансцену трогательную провинциальность. Мне было больно за Азанчевского, который в поисках суверенности готов был на келейную жизнь, меж тем, подвергая ее такому неправомерному испытанию.

Я объяснял эту коллизию то ли деликатностью Аза, то ли потребностью в аудитории. И та и другая мне представлялись равно неуместными и непоследовательными. В этой своеобразной среде шла своя жизнь – нервная, суетная и до смешного самолюбивая – такая же, как она сама. Другая жизнь была ей неведома, иначе жить она не могла.

Возможно, во мне зашевелилось ревнивое чувство, но я был уверен, что полюбившийся мне человек не сознает реальной опасности – однажды подобное окружение потребует