монстр. Хуже того – безмозглый павлин. При всех пороках и несовершенствах я все-таки не столь безобразен.

– Этого я и не говорил. И меньше всего хочу оказаться болваном, который всех обличает, кичась своей доблестной прямотой. И сам я не мазохист, испытывающий удовольствие от близости с монстром. И уж тем более не красавица, которую к чудовищу тянет. Но. Даже если вы сами не чувствуете разницы меж свинопасом и пастырем, вы ощущаете эту способность пусть не пасти, но повести.

– Нет у меня такой способности, а стало быть, нет и такой потребности. Это две вещи взаимосвязанные. Там, где способность, там и потребность.

Я промолчал. Мы оба были собой недовольны. Я – потому что убедился, как справедлива моя догадка, что постоянная боеготовность – это всего лишь его защита от одинокости и раздражения, которое он вызывает в ближних. Аз – потому, что я это понял. Поэтому он не мог уняться, продолжил оборонять свою крепость.

– При всем уважении к вашим годам, хоть мы и поладили потому, что вы от меня никогда не требовали их уважать, хочу вас заверить, что я ни в юности, ни в зрелости не болел вождизмом.

– Гребуете или нет характера?

– Гребовать глупо, – сказал Азанчевский. – Правитель такая же профессия, как пекарь, токарь или сапожник. Что до характера, то он есть. Не убежден в особых талантах, но вот характером – не обойден.

– Рад слышать. Тем более что характер – это и есть первейший талант, – я с удовольствием согласился.

– Благодарю вас за эту щедрость, буду стараться ей соответствовать. И все же, позвольте мне повторить, – настойчиво произнес Азанчевский, – в самом невероятном сне, полном кошмаров, я бы не смог представить себя политическим волком.

– А политическим зубром?

– Тем более. Нет у меня таких клыков. Надо послеживать за собой и чаще напоминать знакомым и малознакомым, что я – не поп.

9

Но недосказанное, непроясненное, как правило, никуда не уходит. Скапливается на донышке сердца, в темных закоулках сознания и продолжает грызть и тревожить. Вскоре я вновь обратился к опасной и сильно меня донимавшей теме.

– Вы уж простите мою дотошность, но я не хочу быть неверно понятым. Совсем не хотел бы вас обнаружить, не дай Бог, в каком-нибудь Гайд-парке, ни, тем более, увидеть в кутузке за неуважение к жизнепорядку, не говоря об администрации. Но объясните четко и внятно: вы в самом деле убеждены, что мироздание можно улучшить без этих резких телодвижений?

– Понятия не имею, – сказал он. – Откуда мне знать? Я вам не гуру и не пророк. Я домосед. И соотвественно моя тахта – моя трибуна. И стало быть, если вам надоест подбрасывать хворост в чуть тлеющее пепелище, я с удовольствием заткнусь. Могу перекинуться словом-другим с таким обаятельным собеседником, могу безмолвствовать, как народ. Как говорится, человек неограниченных возможностей. Надеюсь, я понят?

– Не обольщайтесь, – буркнул я кисло. – Понятно, что ничего не понятно. Начали вы с похвальной скромности и сообщили, что вы не оракул, не Заратустра и не Кассандра. Не Гость из будущего и не Предтеча. Готовы возлежать на тахте. Кончили тем, что на все руки мастер. И меценат и филантроп. Загадочны и противоречивы, как юная дама. Возможно, что этим шармируете своих кавалеров.

– Понять не могу, почему вы взбрыкнули, – пожал он плечами. – Если забыли, напомню, что мы с вами говорили о роли характера. О его твердости, цельности, всех этих важных свойствах. Позвольте, чтоб подвести черту, напомнить одну весьма поучительную и современную историю.

– Буду признателен. Весь внимание.

– Четырнадцатилетний отрок однажды является в Госбезопасность. И просит зачислить его в ряды. Взрослые дяди переглядываются: мальчику захотелось романтики. Отечески вздохнув, говорят: «Рано, дружок. Потерпи семь лет». Мальчик уходит. Взрослые дяди ласково смотрят мальчику вслед. Антракт. Пронеслось, пролетело семь лет. Подросший мальчик приходит вновь. Взрослые дяди убеждаются: «Это не подростковые игры. Это – одной лишь думы власть. Одна, но пламенная страсть». Цельный характер?

– Да. Несомненно. Славная сказка.

– И никакая не сказка. Быль. Мальчик возглавляет отечество.

Я поднял обе руки.

– Согласен. Утерли мне нос.

– Приятно слышать, – откликнулся Аз. – И я, как видите, не зря родился на белый свет. Дорос до носового платка.

– Простите, не хотел вас обидеть. И все же пример ваш неидеален. Чекизм точно так же, как деньги, предпочитает тишину. А всякое лидерство публично.

Аз утомленно пожал плечами.

– Такие протори неизбежны для всякого миссионера. Тем более чекизм – не функция. Он – состояние души.

10

Я понимал, что в любой полемике шансы мои равны нулю. Переубедить Азанчевского было практически невозможно. Он не спешил со своим суждением, но после того, как он его высказал, оно превращалось в этакий гвоздь, и чем вы крепче били по шляпке, тем глубже вколачивали его.

Эта особенность или свойство в немалой мере мне объяснили его манеру жить и общаться, его умение сохранять между собою и собеседником определенную дистанцию. Есть социум, есть моя цитадель.

Однажды я спросил напрямик: неужто признание, в самом деле, его нисколько не занимает. Он сухо отозвался.

– Фольга. Позавчерашнее эхо. Стекляшка. Стоит задуматься об этом – и вам уготована роль подстаканника. Когда я угадываю в собеседниках по вырвавшейся ненароком фразе, по быстрому, нетерпеливому взгляду, по дрожи голоса честолюбца, я чувствую жалость и недоумение. И думаешь: чего им неймется? Скорее всего, самим невдомек. Возможно, они себя убедили, что все эти постыдные судороги входят в условия игры и правила хорошего тона. Замечу, заговорив о признании, вы сами усмехнулись невольно, произнося это гордое слово. Нет, нет, меня не колышат, не тешат ни непременные этикетки, ни распределенные роли, ни утвержденные амплуа. Есть роли мужественных прогрессистов и роли истовых государственников. Есть вдохновенные одописцы, надмирные деятели наук, и есть благородные патриоты, готовые во имя отечества послать отечество в мясорубку.

Я хмуро сказал:

– Занятней всего, что зрители не устают смотреть эту единственную пьесу.

– Сами не знаете, как вы правы! – весело откликнулся Аз.

11

Только «Дон» и «Магдалина»…

Я знал, что женился он слишком рано и что союз этот был недолгим. Естественно, что я избегал касаться столь деликатной темы. Но вот однажды сам Азанчевский спросил меня, счастлив ли я в своем браке.

Я утвердительно кивнул.

– Да, безусловно. Очень счастлив.

Он оглядел меня долгим, оценивающим взглядом. Я уже видел, что так он смотрит на новых знакомых, словно решая, стоит ли с ними, время от времени, общаться, или разумнее тотчас забыть.

Но, кажется, я уже прошел свой испытательный период? Я сухо сказал:

– Мне показалось, что я вас малость разочаровал.

Он