от меня и хотели. Крепко ударили под дых. Все время ловишь себя на мысли, что чувствуют эти двое, зная, что видят друг друга в последний раз. По возрасту я ближе к отцу, и мне совсем нетрудно представить этого вашего бандюгана трехлетним птенчиком с куделечками. Тем более, вы так хладнокровно и вроде бы невзначай задерживаете на пятнышке на его щеке. Не слишком легкое испытание для неостервеневшей души.

– Это реакция беллетриста. Нам, репортерам, такие игры, как говорится, заповеданы.

– Да уж конечно. С вас взятки гладки. Разбередили – и сами в кусты. А ты включай сердечные клапаны, слушай вопросы, ищи ответы. Невыносимая профессия. Чем дольше живешь, тем она круче.

– Профессия, бесспорно, затратная, – согласился документалист, – но есть в ней, подозреваю, свои пригорки и ручейки.

– Есть, разумеется, как не быть. А все-таки приятный сюрприз. Я думал, неистовый Глеб Дунц всегда на стороне авангарда. А он, между тем, за нас, рутинеров, за ветеранов двадцатого века. Примите глубокую благодарность от всех подержанных и помятых.

– Спасибо и вам, – рассмеялся Дунц. – Если не очень вас утомил, могу показать еще одну сказочку из сериала «Отцы и дети». Столь же правдивую, как предыдущая. Готов продолжить.

– Готов смотреть, – заверил Безродов. – Предъявите ваш документ.

10

На сей раз при сходных обстоятельствах были иные причинные связи и роли действующих лиц.

На свидание с приговоренным приехала дочь, молодая женщина, субтильная, со вкусом одетая, с кукольным остроугольным личиком.

Вскорости конвоиры вывели в длинную продолговатую комнату коротконогого, пухлотелого, с одутловатым лицом человека. Лет ему было под шестьдесят, а может быть, немного побольше. Он сразу же жалобно заверещал:

– Ну, здравствуй, здравствуй. Все же решилась… Спасибо. Приехала проститься? Как дома, как мать? Все живы-здоровы?

Он спрашивал, но было понятно, что, в сущности, он не ждет ответа. И задает свои вопросы не для того, чтоб его услышать.

Дочь так же бессмысленно отвечала:

– Спасибо, папа, все хорошо, все тебе передают привет, просят держаться. О нас не волнуйся.

Отец благодарно зачастил, при этом отчего-то кивая крупной трясущейся головой.

– Ну хорошо, хорошо, я рад. Пусть берегут себя. Ничего. Мало-помалу у вас наладится. Главное, береги мать. Ты умница, я на тебя надеюсь.

– Спасибо, папа. Что нужно, я делаю.

– Ну хорошо, хорошо. Будь счастлива! Все будьте счастливы, – его голос предательски задребезжал. – Давай попрощаемся. Здесь неуютно. И очень дует. Иди, родная. Еще простудишься. Дай тебе Бог!

– Я поняла, – сказала дочь. – Что ж, я пойду… Уже темнеет.

Она не знала, как попрощаться. Все известные сочетания слов были нелепы, почти кощунственны. И «береги себя», и «будь здоров», и даже «храни тебя Господь».

– Иди, иди, – закивал отец. – Слушай… А что сказал адвокат? Можно надеяться на помилование?

Она кивнула.

– Он очень надеется. Мы все надеемся. Ну, я пойду.

– Ну хорошо, иди, иди.

Его увели. Камера Дунца сразу же резко переменила место действия. Будничная картинка. Идет и негромко тарахтит пригородная электричка. В одном из вагонов на жесткой скамейке покачивается в полупустом вагоне едущая обратно дочь.

Сидит, положив себе на колени длинную громоздкую сумку. Глаза ее полуприкрыты, на остроугольном лице застыло умиротворенное облегчение – самое тяжкое позади. Она возвращается в мир живых.

11

– Устали? – заботливо осведомился Глеб Дунц. – Замучил я вас, должно быть. Все авторы – беспощадные люди. Все – превеликие инквизиторы.

Безродов помотал головой.

– Отец и сын меня закалили. Отец и дочь дались уже легче.

– Рад, если так. Как было обещано, полная перемена мест. Держит ответ перед законом, на сей раз, старшее поколение. Что говорит о моем беспристрастии. Необходимый баланс соблюден. Но вид у вас все равно озабоченный.

– А вы добивались другой реакции? Вы этого, Жорж Данден, хотели. Впрочем, какой уж вы Жорж Данден? Тот был простак, лопух и рохля. А вы морозостойкий метис, семит нордического разлива, прибалт, глотнувший советских щей.

– При этом в достаточном количестве, – кивнул меланхолически Дунц. – Хотя тягаться с вами не смею.

Безродов невесело согласился.

– Не скромничайте. Что я, что вы, оба мы жили в незабываемом, неповторимом двадцатом веке. И независимо от возраста, оба – достойные аксакалы, ушибленные этим столетием. У каждого, кто в нем побывал, – свои трофеи и тумаки. Не будем хвастать своими шрамами и благородными синяками. А также тем, что в урочный час, в отличие от наших героев, встретим конец в своих постелях.

Однако, судя по вашему виду, у вас в загашнике припасен еще один гостинец не хуже.

– Естественно. Было бы негуманно не дать вам возможности продышаться. После таких аттракционов. Хочу напоследок повеселить.

12

Как и положено уважаемому и знающему себе цену автору, Глеб Дунц был подчеркнуто немногословен. И все же дважды напомнил: не он, а его камера выбирает того или иного героя.

Безродов таких деклараций не жаловал, обычно ворчал: ну вот, опять это художническое шаманство… Однако на сей раз он неожиданно подумал, что так оно все и есть. Очень возможно, что камера Дунца живет своей автономной жизнью. При всей экстремальности ситуаций, увиденное почти околдовывало своей убийственной достоверностью. Впору по-пушкински закручиниться: Господи, как грустен наш мир!

И вот, наконец, беспощадный Дунц решил развлечь его напоследок. Великодушное намерение. Хлебнем свою порцию оптимизма.

Очередным его персонажем явился молодой человек из провинциального города. Насколько ничем не примечательной была его внешность, настолько занятной и необычной была история.

Ему с детских лет не сиделось на месте, сызмальства скучен и тесен был город, в котором он явился на свет.

Едва повзрослев, он его оставил, не сомневаясь, что где-то ждут новые встречи, иные люди и увлекательные события. Он пребывал в постоянном поиске, столь же бессмысленном, сколь бесплодном.

Из сбивчивых и путаных фраз, обрушенных им на голову Дунца, мало что можно было понять о цели его перемещений, зато легко было разглядеть готовность, если не страсть к авантюре и разрушительный непокой.

Долгое время он выходил живым и целым из всех переделок, но вечно так не могло продолжаться.

Он рассказал, как в недобрый день его сразила нежданно-негаданно долго таившаяся беда. За несколько дней он утратил зрение. Вначале перед глазами возникла мутная дырявая пленка с прыгающими черными точками. Потом стремительно меркнувший свет погас окончательно. Мир исчез.

Когда на глаза его опустилась вечная ночь, он оказался на грани бездны – ничем не мог себе объяснить подобное злодейство судьбы. За что он наказан так страшно, так люто? И почему эта казнь египетская была уготована не старику, все видевшему, все испытавшему, а молодому человеку, согласному с утра и до вечера