— А ну удали фотки, быстро, — приказал мужчина из кресла, а второй, как лошадь копытом, ударил по земле костылем. Удалить фотографии могилы панк-музыканта Горшка мне ничего не стоило, не знаю, зачем вообще они мне были нужны, а если б они мне даже зачем-то понадобились, я мог зайти в телефоне в раздел «недавно удаленные», о нем эти двое едва ли подозревали, и легко их восстановить. Но я покачал головой и отвернулся.

Я думал, что эта странная парочка или отступится, или перейдет к невнятным угрозам, в которых запутается сама, но тип в тельняшке без всякого перехода махнул костылем мне в голову.

Костыль прошел близко, задел волосы на виске, я отшатнулся и, забыв и про телефон, и про честь, и воду, перевалился через скамейку и бросился прочь с могилы. Таким образом я спасался бегством дважды за десять минут, да и не от мужчин, а от каких-то вонючих, едва шевелящихся коряг, — уже очень давно я не знавал большего унижения. Сцена происходила на глазах у цоевских говнарей и случайных зрителей, и я ожидал услышать смешки за спиной, но смешков не было, была гудящая тишина, и солнце било в затылок, я снова проламывался через кусты, себя не помня. Раньше я старательно обходил могилы (кроме случая на Смоленском кладбище), но теперь шагал прямо по ним, с ненавистью давя венки и камни. Этот костыль меня едва не убил: вот это был бы номер, погибнуть из-за довольно сомнительных представлений об этикете на кладбищах, едва ли разделяемых кем-то еще, кроме этих двоих подвыпивших инвалидов. Пора бы уже найти не такой опасный и извращенный досуг, как ведение кладбищенского дневника, сколько хороших хобби на свете, которыми можно заняться, не покидая дома.

Я вышел к ограде и долго брел, пытаясь найти выход или хотя бы аллею к выходу. Наткнулся на заброшенный ржавый киоск, на нем сидели крошечные, как насекомые, воробьи, где-то рядом звучала пила, которой кромсали ветви, в нос ударил сладковатый жасминовый запах, издаваемый кустом чубушника. Из-за куста показался черный пес, подбежал ко мне и уткнулся носом в ногу.

За псом вышла девушка в легком платье и с поводком — с него, как язык, свисала красная лента пакетиков для сбора собачьих фекалий. Она что-то сказала, пес удостоил ее беглым взглядом и снова приложился к моей ноге, точно мое колено было чем-то вроде собачьей подставки для носа. «Наверное, я вкусно пахну», — пробормотал я. Я очень ослаб от жары и готов был просто упасть на землю.

Взгляд девушки сперва изобразил брезгливость, дескать, «чего тут шатаешься, обрыган», но потом она что-то вспомнила и начала твердить про какого-то белого пса, и тогда я понял, что ведь это девушка с Обводного канала, с которой мы провели несколько прекрасных, столь успокоительно на меня подействовавших минут, когда мы болтали про Грецию. Воистину странное совпадение — ведь где Обводный канал, а где Богословское кладбище и тем более его малоизученный закуток, где она меня поджидала. Но я не стал подыскивать объяснений, да и подыскивать их было нечем — мозг функционировал на минимальной мощности.

* * *

Девушка жила где-то возле кладбища, потому что стоило нам протиснуться в боковую калитку, как мы уже зашли в лифт, дребезжавший и поднимавший нас, казалось, столетие.

Она говорила что-то язвительное про Цоя, должно быть, решив, что и на Богословское кладбище меня привел мой музыкальный вкус, не развившийся с восьмого класса.

В квартире было очень темно, ноги еле передвигались, я не понимал устройства этой квартиры, не нашел ни ванны, ни туалета и умылся в кухне холодной водой. Стало немного легче.

Гостиная была прохладной, просторной и темной. Пара кожаных кресел и громадный кондиционер, взвывавший и плевавшийся пылью, придавали всему оттенок тяжелого люкса из девяностых. На стене висела картина с непередаваемо жутким уродливым существом, с щупальцами и рогами — по виду даже порождением не ада, а мест, расположенных значительно ниже него. Тех мест, от выходцев из которых в аду запирались бы на железную дверь и прятались под кроватью.

— Что это? — уточнил я.

— Мой приятель-художник нарисовал. Говорит, что это автопортрет.

Когда мы сели в глубокие кресла напротив друг друга, я рассказал о том, что случилось на кладбище, умолчав об обоих бегствах — сперва от пьяного, едва стоявшего на ногах говнаря без определенных свойств, а потом от парочки говнарей, одного в инвалидном кресле, а другого сутулого и с костылем. Из-за этого в моем рассказе образовалась дыра — между ситуацией с костылем и моим появлением возле куста чубушника.

Моя знакомая расхохоталась и сообщила, что мне встретились местные знаменитости. Того, что был с костылем, звали Гамлетом. И он вечно сидел в засаде, как тролль, возле могил Цоя и Горшка, чтоб, улучив момент, напасть на всякого, кто желал бы сфотографировать их или же сделать селфи. Интересно, что побуждало этих немолодых и нездоровых людей раз за разом рисковать и своей, и чужими жизнями ради того, чтобы не допустить фотографирования надгробий. Я снова задумался, откуда так хорошо помнил физиономии этих двоих, и высокого, и того, что сидел в инвалидной коляске.

Молчаливый и мускулистый пес, все это время с испугом смотревший на меня из угла, подошел и принялся лизать пол возле кресла. Я хотел рассмотреть пса получше и попытался убрать от виска руку, но она не сразу же подалась, как будто чем-то приклеенная. Я поглядел на пальцы — они были в крови, и когда дотронулся до виска, обнаружил, что и все вокруг него было мокрым от крови.

Моя знакомая с Обводного канала вскочила с места и бросилась в ванную — я решил, что за спиртом и пластырем, но она моментально вернулась с куском окровавленной кожи в руке и задумчивым выражением. Мои линзы были достаточно четкими, чтобы заметить на этом куске несколько темных волос, явно с моего черепа.

— Так. И зачем ты положил кусок своей кожи на раковину? — спросила она, как будто не замечая, что я истекаю кровью.

— Я ничего не клал… я не был в ванной, я даже ее не нашел! Понятия не имею, откуда он взялся… Пластырь… И спирт…

Пес лизал кровь на полу вдумчиво, как гурман, я попытался встать, но голова чересчур кружилась. Я наконец вспомнил, где видел этих двоих. Эти двое из моего кошмарного сна, сидящий мужчина и мужчина, который стоит, с кожей лица, превращающейся в пакеты. Я вспомнил, как видел их во дворе на улице Комсомола, они рыгали по очереди — соревновались, кто громче рыгнет. Я вспомнил, как воняло тогда прокисшим грибным супом. Я вспомнил, какое сегодня было число — 21 июня. Я вспомнил, что пес моей новой знакомой — Гермес, проводник в мир мертвых.

Девушка принесла водку, и пластырь, и медицинский клей, но кровь не переставала. Пес Гермес, нализавшись крови, вдруг стал надсадно кашлять, как туберкулезный больной.

Вот как распорядилась судьба, нагромоздила столько всего, воскресила меня из мертвых, чтобы вскоре наслать на меня карающих говнарей-инвалидов. Я принадлежал к той горстке избранных, которым провидение позволило заглянуть в будущее и узнать судьбу, но воплотить ее были посланы эти два несуразных уродца, два пузыря земли. А дата смерти, сообщенная мне эксклюзивно, попросту вылетела из головы. Можно ли быть настолько рассеянным, чтобы забыть информацию о собственной смерти? И за что я погиб — за право фотографировать могилу Горшка, который мне был почти безразличен. Хотя все же есть у него пара хороших песен: например, песню, посвященную покровителю кухни на улице Комсомола Дагону, так и называющуюся, «Дагон», я много раз переслушивал.