– Сначала Александр Иванович говорит: «Я ей дом в Испании куплю».

– Кому? – не понимала баба Шура.

– Ну тебе, мам, кому же еще? У нас этих домов… Ты слушай! Я говорю: «Она не поедет». Тогда он говорит: «Я ей в деревне построю особняк в псевдорусском стиле с бассейном». Я говорю: «Она не согласится».

– Кто? – спросила баба Шура.

– Ну ты, мам, ты! – теряла терпение дочь. – Совсем, что ли, бестолковая?

Баба Шура и впрямь что-то плохо соображала, поэтому решила пока молчать.

– Но евроремонт мы тебе, конечно, сделаем, – подытожила Любаша, оглядывая убогий родительский дом.

А Катя в своем углу экскурсию продолжает:

– А это – Юра Деточкин. Москвич… Культурный… А тоже три года отсидел!

– Это, мам, тебе микроволновка! Три минуты, и все готово, – объяснила Любаша, указывая на еще одну коробку.

Тут Чучмек прибежал и первым делом доложил бабе Шуре:

– Дуб-4 на объекте. Сосна-3 и береза-2 движутся в направлении.

Секрютины переглянулись. Трудно им было в Малых Иванах.

– Я Забродину в гости позвал, – продолжал рассказывать очумевшей бабе Шуре Чучмек. – А она говорит: «Я с буржуем за один стол не сяду». А, это вы! – Чучмек увидел Нетужилина и представился: – Фамилия Сухов, прозвище Чучмек.

А Любаша в это же самое время продолжала:

– А это, мам, тебе биотуалет. Я даже сейчас представить себе не могу, как это пойти в уборную на улице? Да я умру сразу!

Тут Виктор Иванович Сорокин заявился собственной персоной, и Катя его сразу же высокому гостю представила:

– А вот и Виктор Николаевич, наша русская интеллигенция!

– Ну, слишком громко сказано, – заскромничал Сорокин. – Но выдавливаем, по мере сил и возможностей, выдавливаем… По капле, может, и не всегда получается, но по полкапельки – определенно! Рад приветствовать известного представителя отечественного бизнеса!

Любаша продолжала:

– А это, мам, тебе телевизор, японский, стопрограммный. А к нему вот – тарелка.

Тут баба Шура, пытавшаяся одновременно привести мысли в порядок, упорядочить броуновское движение людей и начистить картошки, остановилась, глядя на металлическую, метрового диаметра тарелку, и потерянным голосом спросила:

– А без тарелки нельзя?

– Без тарелки никак нельзя! – строго ответила дочь.

И тут баба Шура взорвалась:

– Да что я, свинья, что ли, из такой тарелки есть за вашим телевизором! Не нужен! Ничего не нужно!

– А это Кузя Морданов! – закричала во все горло Катя, чтобы заглушить вздорную тещу, не разочаровывать зятя. – Наш, деревенский, шебутной!

Когда вопрос с тарелкой уладили и баба Шура успокоилась, к ней подошел Колька, ткнулся лицом и спросил:

– Ба, а ты без меня с Раджой справишься?

– Справлюсь, – ответила, все понимая, баба Шура. – Совсем твоя мамка голову потеряла.

(«Любаша рассказывала в этот момент малоивановцам, что секс-индустрия в Таиланде – это никакой не секс, а одна индустрия.)

– Поеду искать, – сказал Колька.

Баба Шура шмыгнула носом, но нашла в себе силы, улыбнулась:

– А письма писать будешь?

Колька поднял глаза. Хотя он не был, да и не быть ему уже никогда, пионером, взгляд его в тот момент был такой родной, такой пионерский.

– Бабушка, каждый день! – поклялся он.

Была ночь. Мужчины спали: Колька неслышно, Александр Иванович посвистывал, Секрютины глушили его басовитым храпом.

Женщины пребывали в кухоньке. Баба Шура перемывала гору посуды. Любаша сидела в длинной ночной рубахе за столом и все рассказывала:

– Ой, мам, как в сказке, как в сказке! Стою я, хот-догами торгую…

– Чем?

– Хот-догами. Ну, сосиски такие. Горячие собаки значит.

– Из собачатины? – насторожилась мать.

– Нормальные сосиски. Просто называются так – горячие сосиски.

– И что, едят?

– Еще как едят! У меня место бойкое было, рядом с ЦУМом… Стою я, значит…

Любаша продолжала свой рассказ про то, как стояла она и торговала хот-догами и как подъехал шестисотый мерседес, а из него…

Но Александра Ивановна не слышала, ее почему-то поразила эта история, поразила настолько, что она даже перестала тереть тряпкой тарелку.

– Видно, правду говорят: последние времена наступают, – проговорила она тихо, вздохнула и вновь взялась за посуду.

– А на Гавайи мы поедем на Новый год! – сообщила Любаша.

На Новый год…

Вообще, Новый год в Малых Иванах не принято было встречать, и в ночь под праздник все ложились спать, как обычно в зимнее время – часиков в девять, самое позднее, в десять.

Вот и в ту памятную ночь свет в окошках малоивановских домов погас рано. За исключением трех.

В первом доме жил Председатель.

Во втором – Выкиньсор.

А в третьем – Александра Ивановна.

Причем даниловский и сорокинский дома стояли рядом, а потаповский – через дорогу напротив.

Почему-то захотелось Данилову в ту ночь поздравить Александру Ивановну с наступающим. Тем более – у нее горел свет. Все было хорошо, но ведь и у Сорокина горел свет! Вот и стоял Андрей Егорыч у окна и вертел головой, себя все больше презирая: то на Шуркины окна глянет, то на Витькины. А был Данилов уже при параде: в москвошвеевском бостоновом костюме, при медалях-орденах и с геройской звездой под ключицей. И тут ему в голову пришла светлая мысль, и он немедленно эту мысль осуществил – взял и выключил свет. И у Сорокина свет тотчас погас! Понял Данилов, что Сорокин спать не ложился, боялся… Понял Данилов и усмехнулся, посмеялся внутренне над сорокинской глупостью. После чего натянул густо пахнущие нафталином бурки, надел длинное и толстое, на вате, зимнее пальто с цигейковым воротником и, водрузив на голову барашковую папаху, вышел на улицу. Там он вздохнул полной грудью, посмотрел на здоровенные звезды и направился к дому Александры Ивановны. А снег под ногами хруп-хруп, хруп-хруп – заслушаешься. Вот и заслушался Андрей Егорыч, даже остановился. А снег хруп-хруп, хруп-хруп. Посмотрел Андрей Егорыч, а навстречу – Сорокин. В широкополой шляпе, габардиновом плаще, а на носу прищепка. И Сорокин его тоже увидел и остановился.

– Здорово, Егорыч! – сказал он бодро, но немного гнусаво.

– Здорово, Николаич! – Данилов тоже бодрился.

И тут возникла пауза, опасная, надо сказать, пауза, потому что еще чуть-чуть, и они могли бы здесь, прямо на снегу от стыда сгореть. Данилов это явственно почувствовал.