– Так, Алик, ты подзываешь к себе собаку! – перебегая от актера к актеру, репетировал Алябьев. – Где собака?

Тут же принесли собаку. Это был красивый голубоглазый хаски.

Алябьев повернулся к актерам.

– Значит, Алик, ты подзываешь к себе собаку… Джессика говорит: «Он не кусается».

Артистка оказалась иностранкой, ей переводили то, что говорил режиссер, но свой текст она старательно выговорила по-русски:

– Он не кусается.

– Гениально! – оценил Алябьев и ткнул пальцем в актера. – Алик!

– Можно дать ему кость? – прочитал Алик по сценарию.

– Гениально! Джессика кивает!

Джессика кивнула – как-то уж очень по-лошадиному, однако Алябьев был в восторге:

– Гениально! Кость! Алик, кость!

Актер торопливо вытащил из кармана здоровенную кость, сунул собаке и торопливо отдернул руку.

– Гениально! – Трудно сказать, чью игру Алябьев оценил в этот раз, но, видимо, все же собачью.

– Приготовились к съемке! – скомандовал он, и на площадке засуетились, а сам режиссер продолжал давать последние наставления, обращаясь ко всем на съемочной площадке:

– Запомните! Мы снимаем не то, что АП написал, а то, что он хотел написать, но не мог, таил в своей душе за семью печатями. Именно поэтому мы приехали сюда, а не в Ялту. А кто говорит, что это из-за денег, тот враг и лжец! Алик, последний раз тебя прошу: не пялься на сиськи Джессики! Ты ведь знаешь, что Гуров – голубой. Голубой! А между прочим, он такой же Гуров, как я Рабинович! Конечно же он был Гуревич! Гуров голубой, а Анна Сергеевна розовая! Они ненавидят друг друга по определению, и эта ненависть толкает их в койку! Это так же просто, как та кость, которую Гуров целый месяц специально носит в кармане. Ничего этого АП не мог тогда сказать, потому что девятнадцатый век – век комплексов. И АП был страшно закомплексованным человеком! Мы должны, мы просто обязаны очистить его от этих комплексов! Давайте же не будем забывать о своей ответственности перед гением! Читайте АП – там все написано! Так! Готовы? Мотор! Камера!

Когда эпизод ялтинского знакомства Гурова с Анной Сергеевной был снят, все поздравляли актеров, пили шампанское и повторяли, что Алябьев гений, сам Алябьев, сидя в своем фамильном кресле, заметил Нюру. Нюра стояла в отдалении – в трех толстых, намотанных на голову платках, плюшевой кацавейке, в старой, шинельного сукна юбке и в заплатка на заплатке валенках. На поводке в виде ветхой, со множеством узлов веревки стоял замерзший, поджавший хвост волк.

– А вот и туземное население, – объявил Алябьев.

Вокруг засмеялись.

– Еще одна дама с собачкой.

Вокруг засмеялись громче.

– Это волк, – объяснила Нюра, подойдя.

– Кличка? – спросил Алябьев.

– Нет, его зовут фон Дидериц, – терпеливо объяснила Нюра.

Алябьев нахмурил лоб.

– Что-то знакомое… – Он поднял глаза, обращаясь к окружению, но все пожимали плечами, это имя ничего им не говорило.

– А тебя как зовут? – поинтересовался Алябьев.

– Нюра, – ответила Нюра.

– Нюра! – Почему-то это имя развеселило Алябьева. – Ну что, Нюра, понравилось? – Алябьев был уверен, что понравилось, потому что все, что он делал, не могло не нравиться.

Но Нюра вдруг помотала отрицательно головой.

На площадке установилась мертвая тишина.

– Почему? – спросил Алябьев с искренним интересом.

И ответ Нюры был искренним. Искренним и добрым.

– Потому что говно.

Был поздний вечер, когда Председатель вышел из своего кабинета и стал закрывать дверь на ключ, но, почувствовав, что в приемной кто-то есть, обернулся. В углу неприметно сидел Мякиш.

– Румянцев? – удивился Данилов. – У тебя ко мне дело?

– Дело, – кивнул Мякиш. Был он грустен, печален даже.

– Ну, что у тебя? – торопил Данилов.

Мякиш переминался с ноги на ногу, морщился, разговор этот был ему в тягость.

– Дело вот какое, Андрей Егорыч… Мы Александре Ивановне помогаем с кормами… Ну, слону ее помогаем, Радже, с кормами и с транспортом тоже, так?

– Так… – Данилов не понимал.

– А навоз?

– Что – навоз? – Данилов по-прежнему не понимал.

– А навоз весь ей достанется?

Данилов понял, широко улыбнулся.

– Тебе что, навоза не хватает? У тебя лошадь, две зебры, страус, куры, кролики, куда больше-то?

Мякиш опустил голову.

– Да я Катьке своей то же самое говорю, а она заладила: без слоновьего не возвращайся… – Он поднял на Данилова страдающие глаза. – Баба, понимаешь?

– Понимаю, баба, – кивнул Данилов и вдруг нахмурился и сокрушенно почесал затылок. – Только мне у Шурки просить – нож острый… Тоже ведь баба!

– Без слоновьего, говорит, не возвращайся, – потерянно повторил Мякиш.

– Ладно, – махнул рукой Председатель. – У тебя лошадь здесь?

– Здесь.

– Лошадь оставь, а сам иди к своей Катерине. Привезу я вам навоз.

В сумерках слоновника тяжело вздыхал и переминался с ноги на ногу Раджа. Воровато оглядываясь, Данилов торопливо кидал лопатой в телегу навоз.

– Вот ты тут бьешься, за общее дело болеешь, душу вкладываешь, а в это время кое-кто свою личную жизнь устраивает.

Змея Забродина словно из земли выросла, и Данилов чуть не выронил от неожиданности лопату из рук.

– Ты меня напугала, Зоя Каллистратовна, – признался он и, оглянувшись по сторонам, продолжил работу.

– Шляпу надел, галстук, цветок в руки – и пошел.

– Какой цветок?

– Настурцию. У него настурция распустилась.

– У кого?

– Не будем называть фамилий.

Данилов согласился. Его занимала одна мысль – поскорее нагрузить телегу и смыться отсюда.

– Цветок в руках, на носу прищепка – и пошел… – уточнила Забродина.

Данилов начал врубаться, но не глубоко.

– К кому?

– Я же сказала: не будем называть фамилий! – Забродина так таинственно улыбалась, что до Егорыча наконец дошло.

Он оперся на лопату, прямо посмотрел в глаза доносчицы и спросил:

– А мне-то какое дело?

– Ты председатель, тебе все организовывать, – пожала плечами Забродина. – После Нового года сойдутся. Жить будут у нее, его дом продадут.

– А Колька? – вырвалось у Данилова.

– Так Кольку мать заберет – с новым отцом жить.