Конечно, в этих затруднениях не было ничего комического, но Гертруда все же закончила день на светлой ноте, которая – если они слышали ее смех – не могла не удивить часовых, мерзнущих возле ее палатки. Засмеялась она в ответ на шутку Фаттуха: «Первую ночь путешествия я провел на вокзале, вторую в тюрьме – где следующую?»

Утро заявило о себе секущей снежной крупой. Гертруда в сопровождении штаб-сержанта и четырех его солдат поехала на станцию забрать остаток своего багажа. По дороге они заметили вдалеке группу солдат – это, похоже, наконец прибыл глава района со свитой. Гертруда поменяла своего верблюда на лошадь штаб-сержанта и, поскакав навстречу легким галопом, спрыгнула на землю, чтобы обменяться рукопожатием. Она всегда предпочитала иметь дело с главным человеком и немедленно составила себе образ каиммакама, впоследствии описав его в письме как «человека очаровательного, образованного, христианина, с охотой готового дать мне разрешение ехать куда хочу любой дорогой… но тут возникает вопрос совести». Гертруда не хотела подставлять этого доброго человека под неприятности, объяснила она Хью и Флоренс. Только поэтому она телеграфировала в Дамаск с просьбой о разрешении на посещение некоторых местных развалин – чтобы снять с него ответственность после своего отъезда. Она явно старается оградить родителей от волнений, как поступала всегда. Совсем иное описание событий она заносит в свой дневник, и становится ясно, что ей было велено телеграфировать с просьбой о разрешении. Сейчас ей приходилось день за днем ждать ответа из Дамаска, да и из Константинополя, догадываясь, каким он будет.

Во время своей вынужденной остановки Гертруда встречалась с теми, с кем подружилась в предыдущие экспедиции, в том числе и с племянником Абу-Намруда – проводника, помогавшего ей в путешествии в Джебель-Друз в 1905 году. Обедая с каиммакамом в доме Мухаммад-Бега, богатейшего из жителей Аммана, она услышала слух о русской графине, недавно ушедшей из Дамаска с двадцатью верблюдами. Среди бурного смеха все трое решили, что если учесть обычные искажения при словесной коммуникации через пустыню, эта графиня наверняка должна быть самой Гертрудой. Она вернулась к себе в шатер с букетом бархатцев и гранатово-красных гвоздик.

Вскоре период ожидания увеличился до четырех дней, и Гертруда уже не находила себе места. Она занялась местными делами, побывала на черкесской свадьбе. Перед ней открыли лицо невесты. «Она стояла, как образ, в комнате, набитой женщинами и очень жаркой. Стояла, опустив глаза, с виду очень усталая… мучнистый цвет лица, а в остальном очень хорошенькая». И сама Гертруда стала объектом общего любопытства. Она без комментариев приводит замечание человека, с которым встретилась в тот же день позже, по поводу собравшихся мужчин: «Они любят нюхать, как вы пахнете». Лавандовая вода с Бонд-стрит была для них внове.

Наконец она получила ожидаемую весть от раздраженного посла Маллета, предупреждавшего, что не стоит пускаться в это путешествие. Он кратко сообщил, что правительство ее величества снимает с себя всякую ответственность за судьбу Гертруды, если она сделает еще хоть шаг дальше. От турецкой стороны ответа до сих пор не было. Гертруда написала в дневнике 14 января: «Решила сбежать».

Она теперь вела параллельные дневниковые записи. Один дневник представлял собой беглый обзор и должен был писаться ежедневно, по свежим следам. Чтение этих фактологических кратких и плохо организованных записок, набитых арабскими словами и фразами, дает нам живой портрет Гертруды, усталой и грязной после дневного перехода, с растрепанными волосами: она поспешно пишет на складном столе, пока Фаттух устраивает спальный шатер, распаковывает и раскладывает вещи. В этих записках содержалась информация и позиции, которые она передавала в министерство иностранных дел, и материал для писем домой. Второй дневник[26], в котором записи делались через несколько дней, был вдумчивым и отшлифованным отчетом о путешествии и ощущениях и велся только для Дика. Хотя совершенно не столь эвфемистичный, как письма к родителям, он рисует ее чуть-чуть более бесстрастной в отношении опасности, чем, вероятно, она была на самом деле.

В тот вечер Гертруда сообщила своей команде, что дальше ждать разрешения не будет. Послышался ропот, некоторое возмущение. В то время как ее верные слуги готовы были идти за ней куда угодно, трое погонщиков из племени агайл очень боялись последствий. Однако Гертруда знала, что, если ждать, ситуация только ухудшится и в разрешении будет отказано окончательно. Она сказала турецкому капитану, что хочет посетить некоторые интересные для археологии места. Он ей то ли поверил, то ли нет, но Гертруда в конце концов дала ему подписанное письмо, освобождающее турецкие власти от какой-либо за нее ответственности, и заявила, что у Англии не будет причин для претензий, если с ней что-то случится. Пряча документ в карман, капитан заявил, в свою очередь, что она может поступать как хочет. И Гертруда ушла спать, не оглянувшись, однако в своем шатре долго жалела о том, что подписала, и всю ночь переживала по этому поводу. В другом дневнике, для Дика, она написала:

«Есть что-то такое в писаных словах, что действует на воображение, и я провела всю ночь без сна в мыслях об этом… Пустыня снаружи выглядит страшно, и даже у меня бывают моменты, когда сердце бьется быстрее и глаза напрягаются, стараясь уловить хоть тень будущего».

На следующий день она первым делом попыталась получить свое письмо обратно. Но ей сказали, что оно уже ушло к начальству. «Вранье, – записала она в дневнике раздраженно, – но так или иначе, а мне его не получить». Вернувшись в лагерь, Гертруда написала Флоренс живое письмо, в котором крайне экономно использовала правду. «Неприятности закончились, у меня есть разрешение от вали ехать куда хочется. Разрешение пришло как раз вовремя для всех моих планов, потому что я уже собиралась завтра вечером удирать. Меня бы не поймали. Но в любом случае теперь я избавлена от хлопот – но и веселья! – связанных с этим последним способом».

Как Гертруда сама понимала, любое «разрешение» ничего бы не стоило. Кроме того, весьма недвусмысленно ее не одобрял британский консул. Отправляется она на собственный страх и риск.

Трое агайльцев получили расчет и уехали, понося «проклятую дорогу» до Хаиля. Пятнадцатого января Гертруда выслала большую часть своей команды вперед и пошла искать замену трем погонщикам среди дружественных христианских крестьян, которым доверяла. На секунду она остановилась на станции в Зизе, справиться о пропавшем письме, адресованном Дику, но не нашла его и решила, что в данный момент с любимыми людьми связь отсутствует. Она будет и дальше писать письма, которые неоткуда отправить, и складывать их до тех пор, пока не дойдет до новой железной дороги на другой стороне Сирийской пустыни.

Прошло уже пятьдесят четыре дня с начала путешествия, но одолела она лишь пятую часть пути до Хаиля. Перед ней лежала долгая и неизвестная дорога, но так как Гертруда стала свободна, к ней вернулись безмятежность и очарованность пустыней. Ужасная и прекрасная, с ревущей тишиной и бриллиантами ночных звезд, она стала для Гертруды чем-то большим, нежели просто почвой для испытания себя в экстремальных условиях. Это была символическая альтернатива божеству, в которое Гертруда никогда не верила. При ее потребности в любви и поддержке пустыня стала возможностью перехода к другой точке зрения. Правду Гертруда говорила в своих более редких и поэтических письмах к другу Чиролу: