Я писал тебе про одного из моих товарищей – человека с израненной душой, ищущего света и избавления от боли. Он встретил юную попрошайку на улице и вдруг проникся к ней жалостью. Проникся так, что выкрал её у местного криминального барона, она ему принадлежала…. Да, такие здесь нравы. Да, в такой баскетбол мы играем здесь. Кстати, именно из-за этой истории, если ты всё-таки нас смотришь, мы играли таким странным составом и именно с этой историей, мне кажется, связан духовный подъём моих товарищей.

После игры двое друзей этого моего товарища, помогавших в его предприятии, подошли к нам с Андреем. Пока мы играли – они пытались найти выход для своего друга и создания, что он спас. Они вспомнили о подвижнике и позвали нас поговорить с ним. Андрея, в основном – его навыки разговорного английского были им нужнее моих навыков смиренного сопереживания; но я, конечно, пошёл с ними. Мы только что вернулись с этой встречи. Армандо, так на самом деле зовут подвижника, с радостью согласился взять девочку под свою опеку. Что, впрочем, не удивительно. Удивительно, как мои товарищи по команде, суровые мужчины, почти кичащиеся своей причастностью ко тьме, почувствовали, что именно он с его ласковым светом нужен этой девочке, что именно он может ей помочь. Удивительно, как встреча с ним, тронула даже их заматеревшие взрослые души. И удивительно, что изначально именно они нашли его, случайно на него наткнулись – что это, как не присутствие направляющего перста Божьего?

Жильвинас отодвинул ноутбук. Перекрестился и приступил к молитве. В письме он не рассказал, что ради спасения этой девочки его друзья, по-видимому, переступили какую-то страшную черту: они не говорили об этом, но уж слишком упрямо уходили от любых упоминаний о событиях минувшей ночи. Он не писал о том, что девочка-попрошайка – наркоманка и проститутка, что сейчас в комнате Михаила она попеременно то извергает на него потоки непонятной брани, то ластится и недвусмысленно предлагает себя в обмен на наркотик. Кидается на него, пытаясь расцарапать лицо, но жмется к нему и прячется за него, когда в номер заходит кто-то ещё. Не стал упоминать и того, что сказал Армандо о будущем девочки. С давних пор Жильвинас был кристально искренен и с Викторией, и с Богом – но последнему пока ещё он мог рассказать больше.

* * *

На тренировку дисциплинированно спустились полным составом. Хмурый немногословный Довидас сначала послал атлетов наматывать круги по периметру зала, потом разделил на пятерки, с одним общим запасным, и объявил разминочную игру. Но уже через три минуты после её начала, хлопнул, требуя всеобщего внимания, в ладоши:

– Слушайте, я не знаю, что у вас у всех за темы-проблемы и знать не хочу. Плевать! Мы собрались здесь играть в баскетбол, вернуть Олимпиаду Литве! И, заверяю вас, это достижимая цель – мы реально можем это сделать! У нас, как фантастически это ни звучит, что-то получается! Так почему вы старательно пытаетесь это что-то разрушить?.. – Толстый махнул рукой и направился к выходу. Остановился в дверях. – День независимости. Тренируйтесь сами. Или не тренируйтесь. Чисто по-человечески рекомендую размяться в зале, а потом прочистить головы. Я в вас верю. Я – в бар.

* * *

Шмель не спал ночью. Всю ночь в его номере на его постели колыхалось живое пламя безудержной, сбросившей с себя покровы человеческих рамок, страсти – и всю ночь Шмель это пламя пытался тушить. Так, как умел, так, как тушили и его – водой, хлебом, водой, верёвками, водой, короткими, точными, дарующими моменты беспамятства ударами, водой. Иногда в давно отработанную братьями сиситему он вносил что-то своё. Обнимал маленькую испуганную девочку, прижимал к себе, не давая разметаться-разгореться, гладил по волосам, шептал корявые фразы из литовско-испанского разговорника. “Тенер кве есперар, тодо пасара…. Потерпи, будет лучше, я знаю. Терпи. Пашиент, естара биен…”

Когда Изабелла засыпала – коротким, беспокойным сном, но всё же засыпала, – Шмель жадно пил воду сам, обливал себе лицо водой, бил по лицу себя – и не мог, не мог, не мог избавиться от ощущения, что это он сгорает на кровати, и это не он, а Балу, Макс, Фанта, Рич – все они, разом и по очереди – пытаются тушить его. Он оглядывал комнату, отчётливо ощущая на себя тяжелый, полный ненависти взгляд бледного, бешено кусающего губы Демона – и впервые задавался вопросом: кого бешено ненавидел Дима, когда Миха валялся в наркотическом бреду? Только ли Миху? Одного ли Миху? Миху ли? Он оглядывал комнату и искренне удивлялся, никого в ней не обнаруживая.

Иногда ему казалось, что рядом с ним стоит Уж – лучший разыгрывающий подросткового баскетбольного турнира десятилетней давности, почему-то пытающийся сейчас помочь Шмелю. Уж из видений отрешенно перебирал чётки, бормотал молитвы на латыни и размахивал толстым книжным томом с огромным крестом на обложке. Настоящий Уж дважды заходил вечером накануне, но оба раза попадал на особо яркое пламя Изабеллы. Экзорциста, конечно, не изображал, но и поговорить нормально не получилось – Иза не оставляла такой возможности. Только желание помочь было очевидно и даже этого хватало. Демон не заходил вообще.

Под утро приступы ярости Изабеллы стали чередоваться с отчаянными поисками ласки. Она сама жалась к Михе, шептала: «Синьор но ми дехара? Синьор нунча ми дехара…» Шмель раскодировал фразу с помощью разговорника: «Господин не бросит меня»… Бледный, кусал губы, облизывал пересохшие – и отвечал тихо, но твёрдо: «Нет, не бросит. Спи. Синор но дихара. Я но дихара. Миша… Михаил… Шмель…»

– Ми-ка-эль… – сладко протягивала Изабелла, доверчиво притираясь к боку Шмеля, – Симель… Симель микере?

Эти «микере» – «хочешь меня» Шмель слышал этой ночью также часто как «де хари» – «отпусти» и «одио» – «ненавижу»; принимал их спокойно, как всполохи пламени, и терпеливо тушил их, пережидая.. Но сейчас, под утро, это «микере» звучало иначе – искренне и как-то очень чисто. Миха кусал губы, крепче прижимал к плечу Изабеллу и лежал, путая пробивающиеся из-за штор лучи рассвета с тяжелым взглядом Демона.

Когда раздался вызывающий его на тренировку стук в дверь, Изабелла спала. Шмель оделся, ополоснул лицо, взял разговорник, усмехнулся, представив как им, а не Библией орудует изгоняющий демонов Жильвинас, составил записку. «No te vayas. Esperame. Por favor». «Не уходи. Подожди меня. Пожалуйста».

По дороге в спортзал на подвальном этаже, Макс с Балу успокаивали: мол, всё путем, Шмелёныш, есть план, как спасти твою заблудшую козочку, они вместе с Зайцем и Ужом всё придумали. Кстати, знаешь, как перевезти через реку змею, зайца и медведя, так чтобы они не разбежались и никто никого не покусал? Дать им баскетбольный мяч! Правда, прикол? Макс придумал…

После ухода Толстого, подошли к Жильвинасу – ну, священник, рассказывай, как будем детские души спасать. Священник рассказал: про сказочника-фонарщика, про его готовность помочь, про то, что можно хоть сейчас Изабеллу к нему отвести… Под конец, несмотря на неодобрительный, если не угрожающий, взгляд «Дворняг», добавил:

– Но, Миша, тебе нужно знать… Армандо считает, что на настоящее спасение шансов у неё немного. От зависимости он её вылечит, хотя бы временно, и дом даст, и, конечно, всё в руках Божьих, но… Он считает, что, скорее всего, нет здесь другого пути для девочек вроде неё, и мы можем приостановить её падение, но не прекратить его. Хотя, конечно, Бог милостив и идёт навстречу тем, кто творит угодное Ему…