– Не важно, что это за работа, – сказал он. – Этого достаточно, чтобы курды или иракские военные посадили его в тюрьму.

Я пообещала, что не расскажу. Я не могла представить, чтобы Насер стал полицейским «Исламского государства» и арестовывал людей только за то, что они исповедовали другую религию или нарушали какие-то их жестокие правила, не говоря уже о том, чтобы приговаривать их к смерти. Неужели ему придется работать с Хаджи Салманом? Насер стал мне другом, он казался таким добрым и отзывчивым. С другой стороны, я еще мало его знала, а ведь многие сунниты выступали против езидов. Интересно, верил ли он когда-нибудь в то, что из Ирака нужно прогнать представителей всех других религий, кроме ислама суннитского толка? Считал ли он при этом, что поддерживает революцию, призванную вернуть власть в его стране достойным людям?

Я слышала, как мои братья говорили о суннитах, которые после нескольких лет давления со стороны американцев, курдов и шиитов поддавались на убеждения исламских радикалов и начинали жестоко обращаться со своими соседями. Теперь мне помогал один из молодых суннитов. Вдруг он хотел просто только спасти себя? И важно ли для меня, почему он это делает?

Последние несколько лет я много думала о Насере и его семье. Помогая мне, они сильно рисковали. ИГИЛ убило бы их, и, возможно, взяло в плен их дочерей, и отослало на перевоспитание их сыновей, если бы обнаружило, что они пустили к себе сбежавшую сабия, а узнать это было нетрудно. Боевики находились повсюду. Все было бы иначе, если бы всем хватало смелости им противостоять, как семье Насера.

Но на каждую такую семью в Ираке и в Сирии приходились тысячи других семей, которые ничего не делали или принимали активное участие в геноциде. Некоторые предавали сбежавших девушек вроде меня. Катрин и Ламию шесть раз ловили и выдавали люди, к которым они обращались за помощью, сначала в Мосуле, а потом в Хамдании, и каждый раз девушек наказывали. Нескольких сабайя, которых отвезли в Сирию, преследовали в камышах на берегу Тигра, словно беглых преступников, после того как местный крестьянин сообщил командиру «Исламского государства», что его попросили о помощи какие-то рабыни.

Пока нас пытали и насиловали, семьи в Ираке и Сирии жили обычной жизнью. Они смотрели, как нас везут по улицам боевики, и приходили посмотреть на казнь.

Я не знаю, что при этом чувствовал обычный человек. После того как в 2016 году началась операция по освобождению Мосула, люди стали жаловаться, как им трудно приходилось под властью ИГИЛ, как зверствовали террористы, как страшно было слышать пролетавшие над головами самолеты и знать, что они летят бомбить их дома. Им не хватало еды, и у них отключали электричество. Их детям приходилось ходить в школы «Исламского государства», а подросткам сражаться, и почти за все нужно было платить налоги или штрафы. Они говорили, что людей убивали прямо на улицах и жить было невозможно.

Но когда я была в Мосуле, жизнь казалась нормальной и чем-то даже устраивающей местных жителей. Почему они вообще там остались? Они что, разделяли идеи ИГИЛ об образовании халифата? Они поддерживали междоусобные войны, разразившиеся после того, как в 2003 году пришли американцы? Если бы жизнь становилась все лучше, как обещало ИГИЛ, им бы не мешало, что террористы убивают всех неугодных?

Я пытаюсь найти в себе сострадание к этим семьям. Я уверена, что многие из них ужасались происходящему. Даже те, кто поначалу приветствовал ИГИЛ, позже возненавидели его и после освобождения Мосула утверждали, что у них не было выбора, кроме как позволить террористам делать все, что те захотят. Но я думаю, что у них был выбор. Если бы они объединились, взяли в руки оружие и напали на центры «Исламского государства», где боевики держали и продавали девушек, то многие из них, да и мы, вероятно, погибли бы. Но это по крайней мере показало бы ИГИЛ, езидам и всему миру, что не все оставшиеся в своих домах сунниты поддерживают терроризм. Может, если бы люди в Мосуле вышли на улицы и закричали: «Я мусульманин, и то, что вы требуете от нас, – это не настоящий ислам!» – то иракские военные и американцы пришли бы раньше. Или если бы они помогали контрабандистам освобождать девушек, то ручеек спасенных превратился бы в целую реку. Но вместо этого они просто слушали, как мы кричим на рынке рабынь, и ничего не делали.

После того как я появилась в доме Насера, он и его родственники стали задумываться о своей роли в происходящем. Они сказали, что ощущают свою вину за то, что я оказалась у них на пороге как спасающаяся от преследования сабия. Они понимали, что тот факт, что они остались дома и не сопротивлялись, в каком-то смысле выглядит сотрудничеством с террористами. Я не знаю, что они думали бы, если бы жизнь в Мосуле после прихода ИГИЛ стала лучше, а не хуже. Они утверждали, что изменились навсегда. «Клянемся, что после того, как ты уедешь, мы будем помогать другим таким же девушкам, как ты», – говорили они.

– Вы даже не представляете, сколько девушек нуждается в вашей помощи, – отвечала я им.

4

Я ждала нашей поездки несколько дней. В доме мне было уютно, но я мечтала покинуть Мосул. Представители ИГИЛ были повсюду и наверняка разыскивали меня. Я представляла, как тощий Хаджи Салман трясется от гнева и своим мягким, но угрожающим голосом обещает подвергнуть меня пыткам. Я не могла оставаться в одном городе с таким человеком. Однажды в доме Мины я проснулась и увидела по всему своему телу маленькие красные пятнышки – укусы муравьев. Я подумала, что это знак – нужно уезжать. Я не буду ощущать себя в безопасности, пока мы не проедем первый пропускной пункт, а вероятность того, что мы его не проедем, была высока.

Однажды рано утром в дом приехали мать и отец Насера.

– Пора отправляться, – сказал Хишам.

Я надела розовое с коричневым платье Катрин, а поверх него – абайю.

– Я прочитаю молитву, – сказала Умм Насер мягким тоном, и я согласилась, прислушиваясь к ее словам.

Потом она дала мне кольцо.

– Ты сказала, что ИГИЛ отобрало у тебя кольцо матери. Возьми вместо него это.

В сумке вместе с моими вещами из Кочо лежали вещи, которые они купили для меня. В последнюю минуту я вынула красивое желтое платье Дималь и дала его Мине. Поцеловав ее в обе щеки, я поблагодарила ее за то, что они приняли меня.

– Ты будешь прекрасно выглядеть в этом платье. Оно принадлежало моей сестре Дималь.

– Спасибо, Надия, – сказала она. – Иншалла, вы доедете до Курдистана.

Потом родные попрощались с Насером, и на это я не смогла смотреть.

Перед тем как выйти из дома, Насер дал мне один из двух сотовых телефонов.

– Если тебе что-то понадобится или нужно будет спросить, когда мы поедем в такси, пошли мне сообщение. Не говори.