Единственный вход в пирамиду будет защищён от вторжения непрошеных посетителей всеми доступными технике и химии средствами. Не считая заделки «вмёртвую», которая должна быть первым препятствием на пути будущего исследователя, – того ожидают сюрпризы весьма смертельного свойства. Пол первого этажа будет усеян механически действующими люками, совершенно незаметными для непосвящённого, которые внезапно проваливаются и швыряют нечаянно наступившего на люк в стопятидесятиметровую шахту. Стены будут вымазаны ипритом, и в них заделаны баллоны с ядовитыми газами, дифосгеном и хлорпикрином, которые начнут действовать, как только неосторожная рука коснётся того или иного предмета. Все двери будут устроены по образцу стальных камер со сложной комбинацией ключа и будут посылать во вторгающихся град пуль, как только их повернут на шарнирах.

Таким образом, до срока, который будет указан в «Завещании народов», никто в пирамиду проникнуть не сможет. Это «Завещание» будет изготовлено в трёх экземплярах на фарфоровых скрижалях и роздано: Британскому музею, Федеральному резервному банку в Америке и хранителям гробницы Сунь Ятсена в Китае. Четвёртый экземпляр, изготовленный из чистого золота, будет храниться в Академии наук в Ленинграде. Такое ограниченное число экземпляров «Завещания народов» определено потому, что оно будет содержать все указания относительно устроенных опасностей и перечислять способы, как избегнуть их.

На вершине пирамиды надо установить маяк, который будет бросать ультрафиолетовые лучи вниз, на землю, охватывая площадь в 12 000 гектаров. В зоне действия этих лучей будут устроены образцовые огороды для снабжения Москвы земляникой в декабре и молодой картошкой в марте. Термотрубы, проложенные в грунте, должны отогнать морозы и согреть капиллярные волоски морковки, сок которой так необходим для детских садов…

Особенно тронули Степана Дмитриевича эти «капиллярные волоски морковки, сок которой так необходим для детских садов».

Для осуществления идеи маяка и огорода понадобится 80 000 000 000 киловатт электроэнергии в год, и, чтобы не обременять другие электростанции, надо создать «Кивачстрой» на водопаде Кивач, давно ждущий использования в народных целях…

Долго не мог успокоиться Степан Дмитриевич, одолев безумные повороты мысли неизвестного инженера. Не дай бог, подумал художник, если ночью мне приснится такое чудо с ипритом и стреляющими дверьми, – пристрелит, выест газом все внутренности, и вряд ли уже проснусь и увижу утро.

Да, действительно, смех и грех, но греха больше.

Помнил Степан Дмитриевич этих великих строителей пирамид, ох как помнил. Как все эти провозвестники будущего, творцы нового искусства, выразители художественных стремлений эпохи с маузером на боку атаковали старую школу, будто штурмовали Зимний в семнадцатом году.

Пока земной шар был не в их руках, пока председательствовать на нём не получалось до времени, они шли в председатели на местах. В Витебске Малевич и Эль Лисицкий выперли из города Марка Шагала, в Москве изгнали из Училища живописи, ваяния и зодчества и довели до смерти учителя Степана Дмитриевича, Волнухина Сергея Михайловича, – за реализм. Спасибо, памятник Ивану Фёдорову оставили, не заменили кубом или квадратом. Грех поминать худое, но Рза хорошо помнил, как в 1921 году в Екатеринбург из Москвы приехали кубисты (или как они тогда назывались?) и мало того что отстранили его от должности директора художественной школы, так они ещё и разбили копии с античной скульптуры и школьную библиотеку пожгли. Татлин, понимаете ли, летатлин.

Степан Дмитриевич раскочегарил печку. Выпить чаю – вот что нужно ему было сейчас. Он насыпал в кружку щепоть заварки, от души добавил ломкий брусничный лист, горстку зверобоя для запаха и залил всё это крутым кипятком из чайника. Кому как, а так ему больше нравилось.

Лагерная медчасть, она же, по-простому, больничка, располагалась в двухэтажном бараке с фасадом, сонными окнами глядящим на глухую тыловую стену Физлаборатории. Стояла медчасть на горке в выращенной лиственной роще из полутора десятка деревьев, главврачом здесь был тот самый Титов Александр Андреевич, про которого говорилось выше. Старшину Ведерникова, прежде чем доставить сюда, сняли с дерева, с лиственницы с обломанным верхом, росшей одиноко близ стрельбища. Он сидел на крепком суку, затылок уперев в ствол, и бормотал с полузакрытыми веками слова устава службы конвойных войск, перемежая их тихим плачем, блекотанием козой и лягушкой и какими-то непостижимыми мыслью фразами:

– …А – провести совещание партийно-комсомольского актива по итогам работы приёма и посадки заключённых; бэ – распределить чтецов-беседчиков по сменам и дать им задание… же – проводить беседы о целях и задачах, методах и приёмах вредительско-диверсионной и шпионской работы иностранных разведывательных органов… Аоа-аоаааааа, – следовал переход на плач, старшина тёрся затылком о кору дерева, вниз летела золотистая крошка, а с губ Ведерникова слетало не пойми что: – «Утоли моё одиночество, старшина». – Снова плач и следом за ним: – «Где бабы, там проституция и разврат». – И после недолгого блекотания снова слова устава.

Нашёл его Снегодуй, увидел такое дело и стал уговаривать старшину спуститься с небес на землю, пока не доложили начальству. Ведерников на уговоры не поддавался, тянул свою уставную песнь, лил слёзы и говорил невнятицу. Снимать старшину с дерева мудрый Снегодуй не решился – ну какой лагерный старожил, будучи в нормальном уме, полезет спасать охранника?! А вдруг тот повредит себе что – руку, там, ногу, шею. На тебя же потом и спишут, обвинят в «покушении на жизнь», а это считай что вышка.

В общем, сбегал дядя Стёпа в больничку, ну а там уж санитары подсуетились.

– Мерячение, его циркумполярная разновидность, – поставил главврач диагноз. – Результат нервного срыва. Кто-то ему внушил, а возможно, это самовнушение, забраться с земли на дерево. Пятый случай за этот год. Один на дерево, другой в землю зарылся, третий… тьфу! Прямо эпидемия какая-то, впору объявлять карантин. Ничего, старшина, вылечим. До свадьбы заживёт, обещаю. – И поместили замерячевшего Ведерникова в палату для младшего и среднего комсостава на излечение.

Лечили Ведерникова покоем, то есть не лечили совсем. Раз в день старшину посещал Александр Андреевич, спрашивал, на что жалуется больной:

– Боли, замирание сердца чувствуете? Спазмы в горле? Позывы к рвоте? Страстные позы одолевают? Крики, громкие песнопения?

Всё это, за исключением песнопений, в болезни у старшины присутствовало, в том числе и страстные позы. Но про это говорить он стеснялся. Особенно он мучился по ночам. Снились старшине сны – стыдные, чувственные, больные. Снилась влажная, зовущая плоть, пульсирующая под его пальцами, повторялся и повторялся голос: «Утоли моё одиночество, старшина». Но когда он начинал утолять, появлялся звероподобный образ – не супруги замполита дивизии, а какого-то жуткого человека с резкими северными чертами. Человек был тёмен лицом, мелковатый, в жиденькой бородёнке с разномастными, торчком волосками. Он вырывал их на глазах у Ведерникова и говорил, обнажая дёсны: «Этот я от отца прирастил, этот от матери, этот от оленя, а вот этот, чёрный, от волка». Только хотел Ведерников ткнуть ему пальцем в глаз, чтобы тот вытек на одеяло, как сразу же вместо жидкобородого появлялся образ другой, страшнее и нелепее первого, – мекающий, мякающий, скребущийся, как по стеклу железом. «Гьюлитолы́гл? – спрашивал этот новый. – Вернитухайто́?» И отвечал, не дожидаясь ответа: «Ку́ли мо́бо. Пьюри́ моно́. Рыба. Не хочу рыбу». Потом тыкал в лицо Ведерникова мёртвую рыбью голову с красными обводами вокруг глаз. Старшина хотел проснуться, но ему не давали. Снова подсовывали ему вожделенную супругу Телячелова, снова она просила утолить её одиночество, а когда он начинал утолять, вновь появлялись эти, мекающий с жидкобородым. Они уговаривали Ведерникова отрезать у замполита голову, супруга кивала с ложа и шептала ему: «Отрежь!» Он твёрдо отвечал по уставу: «При эшелонном конвоировании для предохранения глаз часовых от пыли и ветра каждый пост снабжался очками-консервами», а в ответ ему эти двое вытаскивали из мешка голову и трясли ею перед его лицом. Замполитова голова смеялась и спрашивала голосом главврача: «Спазмы в горле? Позывы к рвоте? Страстные позы одолевают?» И зло смотрела на старшину из-под очков-консервов.