— Позвольте, — перебивает Фило, — помнится, лютеранские церкви я и в России видывал.

— Вполне возможно, мсье. Религиозные доктрины легко преодолевают границы. Дания и Швеция, к примеру, кишат кальвинистами, во Франции полно янсенистов…

— Янсенисты? В первый раз слышу. Это кто же такие?

— Последователи голландского епископа Янсе́ния.

— И всё? Ха-ха! Не больно много.

— Ммм… Очень уж трудный вопрос, мсье! С одной стороны, янсенизм — суровая религия, которая предписывает полное самоуничижение перед богом и отказ от всех земных радостей. С другой…

— Да что вы жметесь? — взрывается Фило. — С одной стороны, с другой стороны… Нельзя ли выражаться определеннее?

Асмодей пренебрежительно фыркает. Мсье отстал от жизни. Только схоласты считают, что ответ должен быть строго определенным: да — да, нет — нет… Слишком много в мире такого, чего однозначно не объяснишь. Вот, например, свет. Что это такое? Световые волны? Да. Корпускулы? Тоже да. Стало быть, и то и другое вместе. Ограничиться одним определением — значит, неминуемо впасть в упрощение…

— Ближе к делу, — перебивает Мате. — Вас, кажется, не о природе света спрашивают, а о янсенистах.

— Я вижу, вы во что бы то ни стало хотите ЯНСНОСТИ, мсье, — каламбурит Асмодей. — Так имейте в виду, что янсенизм как религиозное учение, на мой взгляд, ничем не лучше всякого другого. Тут я целиком на стороне мсье Вольтера[35]: когда-нибудь со свойственным ему сарказмом он скажет, что неплохо бы удавить последнего иезуита кишкой последнего янсениста. Но янсенизм как общественное движение, янсенизм — противник королевского произвола и растленной католической церкви не может не вызывать уважения, даже симпатии. Не случайно к лагерю янсенистов примыкают многие выдающиеся люди Франции, отнюдь не страдающие особой религиозностью. И опять-таки не случайно янсенистов притесняют светские и духовные власти. Видимо, в них усматривают опасную мятежную силу. И тут уж я вполне согласен с мсье Бальзаком, который в свое время назовет янсенизм революционным бунтом, начатым в области религиозных идей.

— Сложная характеристика, очень сложная, — задумчиво гундосит Мате.

— Не более сложная, чем сам семнадцатый век, — возражает черт. — Поистине перед нами время глубочайших противоречий и ужасающих крайностей. Просвещенность и невежество, вольнодумство и мрачный религиозный мистицизм, блестящая аналитическая мысль и дикие суеверия — все это переплелось здесь самым причудливым образом и нередко противоборствует даже в одном человеке…

Тут он внезапно умолкает, стремительно пикирует, и не успевают филоматики глазом моргнуть, как маленький земной шарик разрастается, приближается к ним почти вплотную — и вот они опять над Францией.

Теперь они летят над истоптанными войной полями и угрюмыми малолюдными селами. Асмодей произносит чуть слышное заклинание — крыши домов исчезают, и путешественникам открываются страшные картины нищеты и бедствий.

В одном доме на куче тряпья лежит мертвый ребенок, а обезумевшая мать мечется из угла в угол: то под лавку заглянет, то в пустой очаг…

— Что она ищет? — недоумевает Мате.

— Хоть что-нибудь, чем можно заплатить за отпевание, мсье.

Потом они слышат топот и крики: толпа, вооруженная вилами и топорами, гонится за человеком в рясе. Асмодей говорит, что это деревенский священник. Только что он призывал прихожан исправно платить налоги, а поплатиться придется ему самому: через несколько минут его забьют до смерти.

— До какой же крайности дошли эти богобоязненные овцы, если отважились поднять руку на своего пастыря! — сокрушается Фило.

— Скажите другое, — возражает Мате. — Как низко пал этот пастырь, бесстыдно предающий интересы своей паствы…

— Смотрите, пожар! — Фило указывает на дальние сполохи.

Приблизясь, филоматики слышат выстрелы вперемешку с человеческими воплями и ревом животных. Клубы черного дыма скрывают от них происходящее, но бес полагает, что оно и к лучшему: зрелище разбоя и насилия вряд ли доставит им удовольствие.

— Разбой, — повторяет Мате, — это как же понимать?

— Обыкновенно, мсье. На деревню напали бандиты, а теперь вот уходят, подпалив дома и уводя скот, а заодно — последнюю надежду поселян дотянуть до нового урожая.

— Негодяи! — возмущается Фило. — И откуда такие берутся?!

Асмодей, по обыкновению, отвечает коротким смешком. Ко-ко! Откуда? Да из таких же обнищалых крестьян. Когда не можешь прокормиться честным путем, долго ли свернуть на дурную дорожку! А на кого, между прочим, вину валят? Первым делом на черта. Чуть человек споткнулся, сейчас говорят: нечистый попутал…

Неподалеку вспыхивает веселая музыка. Сейчас она до того неуместна, что Мате не в силах сдержать раздражение. Хотел бы он знать, кому это весело, когда рядом мрут с голода!

Бес философски пожимает плечами. Дело житейское! Одни подыхают, другие предаются забавам и чревоугодию.

При слове «чревоугодие» в глазах у Фило появляется нездоровый блеск.

— Мм… — мычит он неуверенно. — Может быть, все-таки взглянем, что там едят? Просто так, из чисто исторического интереса.

И вот уже филоматики парят над великолепным замком, где застольничает сборище знатных бездельников. Их здесь не менее пятидесяти — кавалеров и дам, осыпанных пудрой и драгоценностями. Они неторопливо жуют и негромко переговариваются, а кругом кипит бесшумная суета слуг и звенит бесконечная музыка незримых музыкантов…

— Нда-с! — говорит Мате после некоторого молчания. — Готов поклясться решетом Эратосфена, что необходимость платить налоги ЗДЕСЬ никого не угнетает.

— Безусловно, мсье. Хотя бы уже потому, что дворяне вообще налогами не облагаются. Ну да у этих господ свои заботы! Всесильный кардинал Ришелье — не только правая, но и левая рука его величества Людовика Тринадцатого — неустанно крепит власть своего монарха, а заодно свою собственную. Ему не по душе своевольные замашки французских феодалов. Эти спесивцы, еще недавно управлявшие страной наравне с государем, никак не желают примириться с тем, что при дворе в советах их более не нуждаются, и премудрый министр никогда не упускает случая поставить их на место. По его милости они лишились многих привилегий.

— Ну, судя по всему, до нищеты им далеко, — не без юмора замечает Мате.

— Прошу прощения, — нетерпеливо вклинивается Фило, — насколько я понимаю, к столу только что подали любимое блюдо Генриха Второго — паштет из дичи с шампиньонами, и я должен… нет, я положительно обязан его попробовать!

— Разумеется, из чисто исторического интереса, — издевается Мате.

Впрочем, тощий математик съязвил по привычке. На самом деле