– Клин-клин-клин-н-н! – разнесся над озером Середним ликующий его крик.

Феофан сидел на кочке, приминал пожухлую прошлогоднюю траву, курил и то ли глубоко вдыхал табачный дым, то ли вздыхал.

– Вот дает, крикун, мать его! – приговаривал он, щурясь.

Что-то волновало его. И было в этом волнении что-то нехорошее, тяжелое.

На душе, кроме восприятия новой, радостной для него весны, законного удовлетворения, что смог он все же поднять Сваню на крыло, поправить свою ошибку, лежала и ворочалась смутная тревога.

Скоро он понял, что тревогу эту приносит память о недавнем его поступке, худом, постыдном до конца его дней.

Надо же! Он сидел как раз на том самом месте, откуда стрелял. Стрелял по нему, по Сване. Прошлой осенью. Вон оно что…

Феофан рывком поднялся, отошел быстрым шагом от проклятого места.

Покрутился, попримеривался перед тем, как сесть снова. Как собака, когда ложится на снег.

Капканы он так и не поставил. Долго просидел перед полыньей, где булькался в воде Сваня. Идти никуда не хотелось…

Перед уходом высыпал на край полыньи еду, которую принес: хлебные крошки, вареную рыбу, мелкие ракушки, собранные на морском берегу.

В полынью к Сване подсаживались утки, и он нещадно гонял их, покрикивал, давал понять, что здесь он хозяин.

Домой Феофан ушел один.

В лесу пели дрозды.

Небо тут и там прошили строчки гусиных стай, попадающих на Север.

Вот-вот прилетят и лебеди. И заберут с собой Сваню.

8

На другой день была суббота, было открытие охоты.

Феофан подготовился с вечера: набил патроны – зарядил их «четверкой» – самой универсальной дробью, снял с гвоздя ружье, дунул в стволы, затем щелкнул курками и нацелился в стену.

Все это он проделал почти машинально, потому что так было уже много-много раз, каждый год, перед каждой охотой осенью и весной.

А утром, уходя в лес, ружье не взял.

Зинаида кухарничала у печки, гремела противнями, возмущалась:

– Делов дома – спасу нету, а он воздухом идет дышать! Дробовки и той не берет. Че без дробовки-то?

– Капканы же надо проверить, мешать только будет.

Жена удивлялась:

– А ты разве выставил их? Рюкзак-от полон имя. С имя ведь и вернулся вчерась-от.

Феофан вяло врал, вынужден был:

– Выставил, да не все, все не успел.

– Пирогов хоть возьми, охотничек.

Пироги он взял, а капканы вытряхнул, спрятал на повети в сено, чтоб Зинаида не уличила.

Он пошел к Сване.

С утра немного подморозило, и земля была твердой. Каблуки ударялись о нее, как о деревяшку, не оставляли на ней вмятин.

Лишь на желтой прошлогодней траве, забрызганной поверху заледеневшими крохотными каплями инея, оставались от сапог темные борозды.

В лесу бухнуло несколько дуплетов. Самые азартные ранние местные мужики уже испытали охотничью удачу.

Вдоль озера незадолго до Феофана прошли двое. Один в сапогах примерно такого же, как у него, размера. Другой – в необычайно больших. Феофан поставил ногу в его след. Сапог «утонул» в нем, просто потерялся: номера на три переплевывает, не меньше.

«Кто из наших такие сапожищи напялил? – думал Феофан. – В деревне и мужиков столь крупных нет».

Он знал, что деревенские не тронут Сваню. Лебедя знали все. И все же сегодня день особенный, мало ли кто сорвется, обознается, всяко бывает… Лучше побыть у него, хотя бы с утра.

Он увидел лебедя издалека. Толком, конечно, не разглядел, высмотрел только белое пятно на темно-синей воде полыньи. Но это он, кто еще… Не улетел, значит, не прибился к какой-нибудь стае, здесь Сванька, слава богу, здесь. Можно еще побыть с ним, посидеть рядом да покормить.

Был он уже на подходе, когда хлопнул выстрел.

Феофан и не понял сразу, где, потому что зашел как раз в вымоину: спереди крохотный обрывчик, справа кусты. Показалось: где-то на угоре в лесу, но совсем близко. Вскочил на обрывчик, сразу и глянул направо, на угор, да что увидишь – лес там, и все. По рябчикам, что ли, кто-то саданул?

Потом уже посмотрел вперед.

У полыньи, на бережной кромке стоял какой-то долговязый и толстый мужик, держал ружье и целился куда-то в полынью. Перед ним колотилась в воде большая белая птица.

– Ты че это? – спросил мужика Феофан, но тот не услышал его и не оглянулся: стоял он далеко, метрах в семидесяти, а Феофан и не говорил ничего, только выдохнул свои слова. Не мог в первую секунду ничего сказать. Потом очнулся.

– Сто-о-ой! – заорал он с визгом, с надрывом, выложился в этом гортанном крике весь, даже задохнулся – не хватило воздуха.

Крик потонул в хлопке другого выстрела. Дробь стеганула по воде, по телу птицы, она перестала биться, застыла, распластав большие крылья.

Феофан забыл себя.

– Свала-ачь, – прохрипел он, дернулся к старой огороде, рванул кол, тот сразу не поддался, Феофан его обломил…

Мужик повернулся теперь к нему, с испугом и недоумением глядел, как приближался, бежал с колом наперевес, с искаженным лицом, кто-то страшно злой. Но приготовиться успел.

Удар кола пришелся по ружью, которое верзила выставил над головой на руках. Второй замах был коротким: Феофану хотелось скорее искромсать, уничтожить того, кто на его глазах убил Сваню. Он ткнул мужика колом в грудь, отчего тот страшно и дико вскрикнул, отпрянул назад, в воду.

Больше ударить не удалось. На Феофана навалился кто-то сзади, обхватил руки, повис тяжелым кулем. Феофан рванулся, пнул того, заднего, каблуком, напавший охнул, матернулся, ослабил руки…

Но верзила шагнул к нему, выбросил вперед приклад, ткнул им в лицо… Перед глазами у Павловского поплыли красные круги…

Феофан очнулся от нестерпимой боли в голове. В нее будто насыпали угольев, и они жгли, жгли. Особенно пылал лоб. Лицо покрыла какая-то жесткая пелена.

Он, со стоном и кряхтя, поднялся с земли, проковылял к воде, забрел в нее и смыл с лица запекшуюся кровь. Потрогал лоб. Даже на ощупь было понятно, что тот был рассажен от волос до носа и крепко саднил. Те двое незнакомых мужиков куда-то исчезли. Убитого ими Свани тоже не было. В полынье плавали лишь белые перья и качались, как крохотные детские кораблики.

Феофан застонал…

Он добрел до дому еле-еле. Шел и шатался, в голове стоял горячий неотвязный шум. Ничего и никого не видел и не слышал. Только у самой околицы остановил его крик, летевший с неба: