– Где болит-то? – в ее голосе начинало звенеть возмущение.

– Вот здесь, – Павловский положил свою костистую ладонь на грудь.

Клавдия резко фыркнула, словно ей дали нашатыря, круто развернулась и бросилась одеваться.

– Погоди, Клавушка, погоди Христа ради. Не зря же я тебя позвал, ей-богу, – взмолился сначала Феофан, а потом спокойно, со значением, сказал слова, к которым хочешь не хочешь, а прислушаешься.

– Понимаешь ты, это, птицу красивую кто-то поранил… Вылечить ее надо.

Клавдия остановилась. Повернулась:

– Долго еще врать-то будешь? Нашел дуру! Ну, я Леньке расскажу…

– Не-е, Клава, я серьезно. Помоги, а? Надо вылечить… Век не забуду, Клава.

Минькова не знала что и ответить: не поймешь этого Павловского. Не зря Зинка за чокнутого его держит.

– И где этот фазан твой? – спросила она так, будто точно знала: сейчас Павловский опять что-нибудь соврет.

– Почему эт фазан? – удивился Феофан.

– Ну он же вроде самый красивый, с хвостом…

– Не-е, у меня лебедь…

И Феофан повел Клавдию на поветь. Включил свет.

Там, в старом обшарпанном курятнике, находилось нечто большое, белое и бесформенное. Клавдия не сразу поняла, что это действительно лебедь, потому что странное существо никак не прореагировало на пришедших людей. Только потом уж разглядела тонкую шею, черную бусинку глаза да желто-черный клюв, уткнутый в пол.

– Че он как мертвый? – спросила она вполне уже заинтересованно.

Феофан стоял почему-то бледный, растерянный, будто провинившийся ребенок.

– Не мертвый он, а раненый, – сказал он тихо. – Я, Клава, и позвал тебя, чтобы вылечила его.

Минькова вздохнула и приказала:

– Дак доставай его, я же не могу прямо тут, в курятнике…

Феофан болезненно сморщился, вытянул из кармана рукавицы-верхоньки, надел их и полез доставать. Лебедь сразу же приподнялся на лапах, запереваливался, вытянул шею, изогнулся, зашипел и сильно клюнул Павловского в левую руку.

– Да не кусайся ты! – охнул тот и, обхватив лебедя за бока, стал вытягивать из курятника.

– Клаша, держи голову Христа ради, заклюет ведь, змей!

Клавдия помогла. Вдвоем они кое-как затащили лебедя на кухню. Тот неистово сопротивлялся, несколько раз больно царапнул Павловскому руку. Тот даже не вскрикнул. Было некогда.

– Принеси мешок! – прошипел Павловский.

– Какой еще? – Минькова заозиралась, выискивая его глазами. Шею лебедя при этом держала обеими руками.

– Вон, на лавке, черный! Да быстрее, Клаша, вырывается, зараза!

Клавдия бросилась за мешком, отпустила шею… Лебедь тут же развернулся и прямехонько ударил Феофана в лоб.

– Ой! – вскрикнул тот и уткнулся в перья лицом, руки все же не разжал.

Пока Минькова обернулась с мешком, Павловский получил еще два прямых тычка клювом в плечо и руку. Клавдия перехватила опять шею.

– А мешок-от зачем?

– Да на голову ему, на голову! Трудно понять, что ли?! Напяливай!

– А ты на меня не кричи! Вытащил ночью, а еще и орет, авантюрист! – огрызалась Клавдия, всовывая голову птицы в мешок.

– Тебя бы так в лоб долбануть!

С мешком на голове лебедь затих, сжался, лишь вяло ворочал лапами.

Кость была сломана чуть повыше срединного сустава. Кровь на этом месте запеклась, почернела, перья слиплись.

Она обрезала их по краям перелома, промыла рану перекисью водорода. Лебедь при этом резко задергался, опять зашипел.

– Не кувыркайся ты, дурень, – уговаривал его Феофан, с трудом сдерживая, – лечат ведь.

В качестве шин Минькова хотела использовать металлические пластинки, которые вытащила из сумки. Но Павловский спросил:

– Может, вот эти подойдут?

Рядом, у плиты, лежали гладко выструганные короткие и узкие дощечки, закругленные с одной стороны вовнутрь.

Клавдия примерила к крылу. Получилось как раз.

– От железа все же холодит, – пояснил Феофан, – а эти из березы и тоже прочные.

– Голова ты, Феофан Александрович, – отдала ему должное фельдшерица.

Она еще какое-то время поработала над раной: пинцетом и крохотными щипчиками выковыряла из нее все лишнее, прилипшее, чем-то еще раз смазала, наложила с двух сторон деревянные брусочки, туго перебинтовала; лебедь тяжело ворочался в руках Феофана, шумно, со свистом, дышал.

– Хорошо, что заражения нет, – сказала она с удовлетворением. – Ну и не должно: сейчас холодно, а он в воде, ополаскивался все же. Давно его стрелили-то, как считаешь?

– Откуда мне? – опустил глаза Павловский.

– Живодеры вы, охотники! Что сказать, на такую красоту ружье поднять!

Феофан сидел на полу с лебедем в охапке, как торговка на рынке. Вид у него был растерянный и довольно жалкий.

– Клаша, а заживет у него, как считаешь?

– Должно зажить, если, конечно, сам не помнется.

– Не-е, я его обратно, в курятник…

Клавдия сноровисто одевалась, торопилась, видно, к своему Леньке, досыпать.

– Клаша, а ты заходи, а? – канючливо попросил Феофан. – Вдруг чего…

– Зайду, ладно, – сказала Минькова и хлопнула дверью.

5

Первые три дня к нему в дом никто не заявлялся, хотя Феофану очень хотелось поговорить с кем-нибудь о появившихся новых хлопотах.

Хлопот было достаточно.

Первым делом беспокоило то, что лебедь ничего не ел. С этой проблемой Феофан прямо-таки извелся. Предлагал рубленую картошку, червей, хлебные крошки, мелкую свежую наважку, только-только пойманную в рюжу, еще живую. Лебедь сидел в курятнике, нахохлившийся, недвижимый. Безучастно глядел, как перед самым клювом прыгали в миске мелкие рыбки. Феофан не вытерпел, взял одну, попытался всунуть в клюв. Тот вяло отвернул голову.

– Ну что дурью-то маешься? – шумел Павловский, крутясь вокруг да около курятника. – Силы тебе нужны, помрешь ведь, вредина!

Позвонил Миньковой, спросил: что да как, почему, мол, такое дело? Та объяснила: «Бывает, реанимационный период, адаптация, пройдет, мол». Слов мудреных натрещала… Легче от этого не стало.

Побежал к соседке. Анна Яковлевна была толковой старухой, разбиралась в каких-то травах.

– Помоги, Яковлевна, а? Подохнет, зверюга, жалко…

– Вот что, – посоветовала соседка, – размочи-ко, Фанюшка, свежий веник да попотчуй, должно понравитца.