На следующий день Анна сидела перед Настей и позировала в расстёгнутой на одну пуговичку белой детской блузке. Волосы Анны были распущены по плечам, но хранили у висков привычный извив весёлых хвостиков.

Анна подробно рассказала новоявленной подружке о том, что она вчера натворила. Самой не верится! Да, она сделала всё это из-за любви — но теперь жалеет, что слишком перегнула палку. Получилось глупо, некрасиво, и неизвестно, что теперь с нею сделает Андрей Андреевич. Ах, если б она что-то подобное — вроде пощёчин! тоже из-за любви! — могла сделать с собой! Да она на что угодно согласна, лишь бы всё исправить! Интересно, не сломана ли у Шелегиной челюсть…

Ирина Александровна после ухода Анны долго сидела на полу своей кухни и гладила изнутри, языком, прокушенную щёку. В голове у неё гудело слабо и странно — так обычно гудит что-то электрическое. Перед глазами всё ещё качался оранжевый обод низкого светильника. Слева обод таял и расплывался множеством мелких одинаковых радуг.

Ирина Александровна приложила руку к левому глазу (там болело и ныло) — и вместо глаза нащупала незнакомый, твёрдый, мокрый бугор. Слеза извилисто сочилась внутри этого бугра, нашла, наконец, выход и скатилась вдоль носа.

— О Боже, — прошептала Ирина Александровна. — Что мне теперь делать?

Её бок был совершенно мокрым от заварки, вылившейся из разбитого чайника. Она с трудом встала, опираясь руками и коленями о пол, который был засыпан осколками посуды и колючим сахарным песком.

— Боже, Боже…

Никаких других слов не осталось в голове. Как всё это произошло? Почему? За что?

Ирина Александровна машинально стащила с себя блузку, мокрую от чая. Она хотела отнести блузку в ванную, но тут услышала из дальней комнаты знакомый голос и проклятые непонятные слова:

— Ки э? Ки э? <Chi e? — Кто это? (итал.)>

Она отбросила блузку и, покачиваясь, держась за левый глаз, пошла на голос. Дальняя комната вечерами освещалась из окна: прямо на крыше противоположного дома был установлен большой фонарь. В его неуютном свете лицо Сергея Николаевича мертво белело. Большие, круглые, никого не узнающие глаза в упор глядели на Ирину Александровну, губы шевелились:

— Ки э?

Ирина подошла к креслу, стала рядом на колени, заглянула снизу в чужое ужасное лицо мужа. Он в ответ слегка дрогнул щекой, будто хотел отпрянуть. Он не понимал, кто она такая, почему живёт с ним в одном доме. Она теперь была страшна с разбитым, перекошенным лицом, в мятых брюках и в очень красивом, затейливом бюстгальтере, который нелепо и противно выглядел на женщине с исчезнувшим глазом.

Ирина Александровна сжала горячей рукой руку мужа — длиннопалую, прохладную и бессильную. Стараясь попасть в поле зрения его широких зрачков, она прошептала:

— Я ненавижу тебя. Ненавижу тебя.

— Cosa ha detto? Non vi capisco…<Что вы сказали? Я вас не понимаю… (итал.)> — заплетающимся языком, очень тихо, тише её шёпота ответил он.

— Ненавижу тебя, — повторила она. — Неужели ты был моим мужем? И я прикасалась к тебе, спала с тобой, родила от тебя? Никогда ничего этого не было! Я принадлежу другому. Не люблю даже, а принадлежу — это больше, это лучше, это важнее, чем любить. А тебя я не знаю. Я хочу, чтоб ты умер. Умирай, овощ. Скорее, скорее! Ты ведь и сам хочешь умереть, правда? Никто бы не хотел жить, как ты сейчас — и ты не хочешь. Ты умрёшь, но когда же, когда же?

— Располагайтесь. Даже прилечь можете. Алла Леонидовна сейчас будет, — сказала девушка в очках.

И Самоваров прилёг. Голубая простыня слегка пахла уютной неопасной стерильностью. На пустынной стене напротив висел в изящном багете портрет кого-то в очках и бородке.

«Этот дедок не иначе как Зигмунд Фрейд», — подумал Самоваров, лениво ёрзая и выискивая самое удобное положение для своего усталого тела. Ему хотелось, чтоб этот кабинет был попротивнее, побольничнее. Тогда не так конфузно было бы тут лежать. А может, и ложиться сразу не стоило, а лучше было бы сперва посидеть на стуле?

Нет уж, пусть думают, что он не лыком шит, что потаскался в своей трудной жизни по психоаналитикам, и ему ничего не стоит развалиться на диване перед совершенно незнакомой дамой.

Никак не предполагал Самоваров, что неугомонная Вера Герасимовна так скоро спровадит его на эту кушетку. Но старушка нашла его недопустимо бледным и взялась дело.

Предполагались долгие хлопоты. Однако, как на грех, у «самой» Кихтяниной больной (или клиент?), на сегодня записанный, по внезапно сорвался то ли в Оман, то ли в Катар. Вместо него Кихтянина и согласилась принять Самоварова.

Её попросил об этом молчаливый сумасшедший Витя Фролов. Сам Самоваров не считал, что нуждается в психологической помощи. Ещё меньше он ждал от Вити столь могучей протекции и был уверен, что тот знаком с Кихтяниной не ближе, чем Тормозов с Аллой Пугачёвой. Но оказалось, что знаменитая Алла Кихтянина ждёт его сегодня, в восемнадцать десять. По бесплатной программе для неимущих, всего за триста рублей, она готова приступить к распутыванию свалявшегося и засаленного клубка его мучительных внутренних проблем.

Сначала Самоваров хотел отказаться. Даже трёхсот рублей жалко стало. Зато Настя сгорала от любопытства. Она уговорила его сходить полежать на кушетке и потом всё-всё ей рассказать.

Настя настаивала на психоанализе, потому что много слышала о Кихтяниной. И мама её тоже слышала. Мама к тому же еженедельно смотрела популярнейшую передачу местного телевидения «Поговорим». В этой передаче какие-то странные люди с неестественно жаркой откровенностью рассказывали миру о типичных проблемах своих типичных семей: о перекрестных супружеских изменах, геронтофилии, инцесте и скотоложестве.

Самоваров считал, что странные люди — активисты самодеятельного драмкружка. Они безбожно переигрывали, кидались в драку друг с другом по отмашке из-за кулис. Время от времени они снова появлялись в передаче, но под другими именами и одержимые другими пороками.

Психолог Алла Кихтянина восседала в этом самодеятельном содоме в качестве эксперта. Своим мягким, хрипловатым голосом она внушала драмкружковцам, что напрасно они так кипятятся: изменять мужьям и любить скотов нормально, если это приносит удовлетворение всем заинтересованным сторонам. Она так убедительно всё растолковывала, что хотелось тут же бежать куда глаза глядят и всем подряд изменять.

Передача пользовалась колоссальным успехом. Весь город знал спокойное, умное, несвежее лицо Аллы Леонидовны, её внимательный взгляд из-под очков. Свой возраст она не скрывала. Правда, она не говорила, сколько ей лет, зато не подкрашивала пышную, красиво взбитую шевелюру с сильной проседью. Не подтягивала она и складок неправильного выразительного лица.

Говорила Алла Леонидовна убедительно, ярко, тонко и сколько угодно долго. Обращаться к ней с любыми проблемами было не стыдно и очень престижно. Она вывела из депрессии массу именитых горожан с тех пор, как эта грозная болезнь проникла в Россию и докатилась до Нетска.