А потом, встречаясь с ней случайно, мне хотелось только выздороветь. На ее красивом лице я читал приказ: не смейте приближаться ко мне! не смейте напоминать о чем-либо! Да я и сам был рад забыть… С молодым В. у них все быстро кончилось, а у нас так и не началось.

Дачное общество удивлялось: «Вы так подходите друг другу! А меж тем – такая холодность!» Мы оба поддерживали эту интригу. Но видит Бог, только сухая галька на тех дорожках выражала мое обмелевшее чувство. Кстати, я даже стыдился писать стихи…

Вечерами в гостиной нас сводили в каком-нибудь споре, и мы осыпали друг друга холодными комплиментами, будто хоронили пеплом угольки тлеющей досады. Я наслаждался, открыто глядя на ее пышные рыжие волосы, ее гордый профиль, мраморную горбинку носа.

А потом я уезжал; уже подали тарантас; Ирина окликнула меня и протянула конверт. Что там было? я так и не узнал…

…Ночь после бани, не могу уснуть. Холодно. Печка дымит. Прошлой ночью нанесло на меня с небес всякого: вспомнил тех, кому души не отворил и кого не смог остановить при расставании.

Оля С. … Оленька!

Странная у нее жизнь. Бог одарил, как цветок на зависть Соломону! Милая девочка, подвели ее в праздник к сказочной елке: выбирай судьбу! Она взяла что-то яркое, блестящее, детское. А вскоре юный муж умер на ее руках. С той поры она не выбирала. Пошла в сестры милосердия, белый убор на голове, похожий на крылья мотылька, белый полотняный лоб с красной меткой. Мои признания она слушала, не видя меня, будто через телефонную трубку.

А я просто ждал ее… Ждал всю жизнь.

Вспомнилась Катя Ш. Страстная неделя. Купола еще в снежном уборе…

Она всегда казалась неприступной и одинокой от пустоты, которая возникала вокруг ее роковой красоты. Всегда мудра и молчалива.

Она и мужа выбрала, чтобы молчать. Снаружи ее было не взять, но взял изнутри краснобай-профессор. Катя покинула свет, жила затворницей, родила двух детей.

Однажды я увидел ее на выставке. Подошел. Не вспомнила, но и не отрицала. Мы стояли возле картины с изображением лощеного античного распутства, и я смог бы зашифровать в те лакированные движения все наши тайные желания. Конечно же, воображаемые. Потом признался ей, почти обреченно: «Я вас люблю, как рукопись свою, зачеркнутую сплошь рядами. Как заграждения проволок колючих…» (шла война с Японией).

От тоски стал ходить на лекции ее мужа, слушал его мысли о природе любви. И чувствовал в них отголоски Катиной души. Рассуждения эти были похожи на рогатины и ножи, с какими сельский мужик идет на медведицу.

Потом мы встречались где-то еще, будто в драпировках античного сюжета. Была весна, Страстная неделя, церковные колокола и небо без укора. Помню ее холодные губы. Она разрешила мне поцелуй, вложив в него и покаяние…

Перед ссылкой мы виделись в последний раз: она сберегла больше, чем было!

Вот и все, что не сбылось».

Это была последняя строчка дневника.

Сережа закрыл тетрадь. Толстая серая обложка. Сверху наклеен клочок листка с печатным текстом: «С. Муравский, поэт». И приписка карандашом: значимость не установлена.

Он погладил сопящего котенка, и тот ответил быстрым трепыханием кончиков лап.

Вот и вся его любовь, – подумалось грустно, – на нескольких страницах. Мало это или много – он не знал. Потому что не знал еще настоящей вместимости жизни. Одно было отрадно: теперь у него тоже есть список несбывшегося! А в списке имя: телефонистка К. «Туман, солнечный мрак, женщина в черном платье, букет полевых цветов».

Он упал на спину; сладко вытянулся, загребая ладонями сено, и пропел: «Я вас не ждал, я ждать устал другую!» Как хотелось сейчас натосковаться: всласть, вдоволь, впрок! И еще хотелось набраться от Муравского любовного мужества на долгую память. Пока душа сильна, свежа, азартна! В страстную, – с упоением на второй слог, – пору юности!

Если так созвучны душе эти слова, значит, и судьбы их будут тоже созвучны. И уж точно, Сережина сердечная октава совпадет нынче со знаменитым романсом!

15

– Гляди-ка, еще и поет!

Заскрипела лестница, показалась голова друга:

– Слазь. Идем.

– Я вас не ждал!..

– Брат Гена пришел, – сказал Паша с какой-то затаенной тревогой. – Познакомиться хочет!

Сережа медленно поднялся, ему так не хотелось прерывать своих грез! Он сделал серьезное лицо, даже чуть капризное; главное, решил он, ни единым словом не обмолвиться про утреннюю встречу.

В доме за столом сидел худощавый блондин. Смотрел с любопытством:

– Вот ты каков! – он протянул руку, ладонь была мягкая и прохладная. – Два дня как в деревне, а уже прославился!..

«Сейчас начнутся расспросы», – подумал Сережа и состроил удивленные глаза. А для достоверности еще и зевнул.

– А что пустомером-то жить! – вступился за друга Паша.

Гена задумался, русый чуб упал на лоб, скрывая тонкие морщинки:

– Какой все же образный русский язык, – он немного помолчал. – Водомер, козявка какая-то… В любой луже бегает. От края до края что-то мерит. А зачем?..

Его тихий рассудительный голос сбил настроение Сережи.

– Ты как зашел, – держался своей мысли Гена, – так я сразу подумал: не здешний! – Засмеялся, подбадривая: – Ничего, держись!

– Пока не трудно!

– Ты, правда, что ли, цветы дарил? – спросил Гена не то чтобы с сомнением, но с явным желанием раззадорить засоню-студента.

Видя, что друг молчит, Паша опередил:

– Это похоже на него. Сидит-сидит, а потом вдруг сорвется куда-нибудь и выкинет номер! – И еще добавил с гордостью: – Поутру пришел весь в репьях, со всей деревни собак поднял!..

Сережа слушал, будто удивлялся сам себе. У него опять возникла странная растерянность, какая случилась с ним на обратной дороге от почты. Утром, ради одного только жеста, душа перенесла его через все мосты и реки, мимо чужих оград и берегов. Но расставшись с телефонисткой впопыхах, она как будто крылья сложила.

– Верно или нет? – настаивал Гена, словно, узнав правду, ему придется решать что-то очень важное.

– А она не собирается разводиться? – неожиданно спросил Сережа, пытаясь вырваться из своего мучительного оцепенения.

Гена удивился и произнес с беглым смешком:

– Вот так запросто? Как в магазин сходить за хлебом…

Сережа сам не ожидал, что мысль о несхожести телефонистки с мужем выйдет так нехорошо. Зачем ляпнул? Ведь он вовсе не желал этого!